До конца жизни Я. Л. Тейтель продолжал неустанно заботиться о кадровом составе и поиске денег для деятельности учреждений его имени в Берлине – Детского дома и беженской столовой, и в Париже – комитета помощи русским евреям и помогать тем, кто пытался спастись из Берлина. С введением в 1938 г. ограничений на поступления средств на еврейские счета в Германию из-за границы это становилось всё сложнее.

Большинство детей, посещавших Тейтелевский дом и общество «Дети-друзья», пережили ужасы Первой мировой войны, погромов и революции в России. Мог ли кто-то из педагогов, с любовью и нежностью заботящихся о детях, предположить, что на долю этого поколения выпадут ужасы Второй мировой войны и трагедия Холокоста? В 1933 г. Фишель Шнеерсон подготовил доклад к десятилетию работы Общества «Дети-друзья». Он с грустью вспоминал о том, что в годы Первой мировой войны способности детей проявились в виде любовно упакованных ими подарков солдатам по обе стороны фронта. «Ненависть к врагу, страдания вдов и сирот стали тяжелыми расплатами за эту любовь. На смену пафосу войны в сознание общества должно войти социальное воспитание детей и праздники детского коллективизма. В будущем это будет самым большим фронтом солидарной работы и социального творчества мирной жизни поколения, вступающего в жизнь»861Тревожная актуальность этих слов не померкла спустя столетие.

Глава IV

Один фотограф, у которого я снимался, живой и интересный хохол, встретив как-то, спросил меня: – Вы сегодня вечером что делаете?

– В театре.

– Не заедете ли после театра ко мне? Соберется кое-кто, петь будем, плясать, играть, будут и умники. В самом деле, что вам, приезжайте.

Мне, скучавшему, как только может человек скучать, улыбнулось это предложение, и я после театра поехал.

Я приехал в разгаре вечера.

В накуренном воздухе маленьких комнат, с дешевой мебелью и фотографиями по стенам, тускло горели лампы и стоял гул от оживленного говора.

Я остановился у дверей, и первое, что резко бросилось в глаза: простые будничные костюмы и оживленные, праздничные лица гостей. Говорили, громко смеялись. Я прислушивался к этому смеху с удовольствием, потому что давно уже не слыхал такого веселого, беззаботного смеха.

Мое появление ничего не нарушило. Только какой-то седоватый веселый господин, собиравшийся что-то сказать, остановился на мгновение с поднятой рукой и с дружелюбным любопытством осмотрел меня, да хозяин крикнул, увидев:

– Ну, вот и отлично, как раз вовремя: сейчас пение начнется, а пока я вас успею еще познакомить.

И он повел меня по комнатам: седоватый господин, немного сутуловатый, с добрыми женскими глазами, добродушно сказал мне:

– Я уже слышал о вас: очень рад познакомиться.

И мне вдруг показалось, что я давным-давно уже знаком с ним.

– Это кто? – спросил я, отойдя, у хозяина.

– Судебный следователь из евреев, Яков Львович Абрамсон, – шепнул мне хозяин, – мог бы давно быть и председателем, если бы выкрестился, но не хочет: очень хороший человек, его все очень любят.

По очереди, проходя через маленькую комнату, я пожал руку господину средних лет, с умным, спокойным и твердым взглядом, около которого сидело несколько молодых людей, и один из них, – с бледной, некрасивой и изможденной физиономией, но с прекрасными глазами, которые тем рельефнее выдвигались и красотой своей освещали все лицо, – что-то горячо говорил.

Молодой человек был одет более чем небрежно даже для этого общества: прорванный пиджак и ситцевая рубаха были далеко не первой свежести.

– Василий Иванович Некрасов, – шепнул мне хозяин, указывая на господина средних лет, – присяжный поверенный, умница, был несколько лет тому назад председателем земской управы, – слетел в двадцать четыре часа.

– За что?

– Да, собственно, повод – ерунда, там, в пиджаке приехал к губернатору, – отношения раньше были натянуты.

– А этот молодой человек в грязной рубахе, который напоминает мне время нигилистов?

– Это от бедности… Это самоучка из босяков, он пишет в газете: хрошенькие такие рассказы… Ему предсказывают большую будущность.

Проходя дальше, я увидел председателя суда, Владимира Ивановича Павлова, и удивился неожиданной встрече.

Большой, мрачный, он сидел такой же угрюмый, как и на губернаторских журфиксах, внимательно слушая какого-то средних лет господина, в синих очках, с светлой бородкой клином.

– Это кто с Павловым сидит?

– Редактор нашей газеты.

– Какое разнообразное, однако, у вас общество.

– Да, спасибо, не брезгуют моей хатой, – сказал хозяин.

Началось пение.

Молодой офицер мягким приятным басом запел «Капрала».