Не думайте, что он не любит шутить, острить. Он это охотно делает, но всякий раз сам остается невозмутимым, сказав остроумную вещь. Он не светится, лишь глаза насмешливо и весело сверкают и в уголках рта виднеется улыбка. Особенно любит он самым серьезным видом говорить человеку, хорошо ему знакомому, невероятную вещь, и все зависит от того, сразу ли собеседник заметит невинную ловушку или нет. И невольно заражаешься этим безобидным остроумием, стараешься в тон ему попасть. Создается уютная, полная дружбы и привязанности атмосфера.

Русская колония в Ницце знает и уважает Якова Львовича. Его стараются видеть на всех торжествах, особенно на празднествах детей и юношества. А так как Яков Львович детей и юношество обожает и в их среде чувствует себя как рыба в воде, то он там часто бывает. Всегда можно видеть его в кружках, устраиваемых А. Н. Наумовым, председателем Общества Культуры в Ницце, который сам питает огромное уважение к Якову Львовичу и приезжает на своем автомобиле за ним, чтобы везти к себе на чашку чая.

Проходит месяц, другой. Округлились щеки, стали живее движения и неудержимо влечет Якова Львовича снова на работу, на бой, к посоху! Сколько не удерживают его родные, он неумолим. И снова он покидает нас, кружок людей, любящих его и дрожащих за его здоровье, знающих опасность переменам климата в таком возрасте. Он уезжает. И мы знаем, что натворивши добрых дел, он снова вернется к нам на отдых, чтобы потом опять и опять отправиться в тернистый путь на пользу своих братьев! И все мы ждем, не дождемся его возвращения к нам, к южному солнцу, в среду друзей и любящих его людей.

Иосиф Воробейчик имел основания быть недовольным своими соплеменниками. Много возни с ними. Уставал он от них. Порой прямо невмоготу становилось беспокоить и начальство, и потенциальных людей города. Ни одна в мире нация не доставляла сытому и спокойному человечеству столько забот.

До мировой войны надо было часто и месяцами объезжать, хлопотать и собирать в пользу погромленных. В тихие же годы, в паузах между погромами и революциями, надо было собирать, то в пользу богаделен, то в пользу еврейских больниц, а когда, наконец, на 2–3 месяца наступила благодатная тишина, вдруг вставай, да собирай приданное в пользу двух каких-то, правда весьма благочестивых сирот-невест, женихи которых уже вполне согласны, но ни за что не пойдут к венцу пока не положить каждому на стол, хоть на первое обзаведение хозяйством хоть по 200 рублей. 200 рублей – читается легко, а собирать их в городе Виннице у жертвователей?

Не успеешь наладить такое доброе дело, как умирает престарелый служка синагоги Меерзон. Ему-то что, взял да умер, но кто же ему на саван соберет, кто погребальному братству заплатит? А извольте-ка ложится в сырую землю без савана. На саван же – до сих что-то не слыхать, чтобы были дешевые распродажи, – значит вновь собирай, да вновь надоедай. Такое было до.... А после так называемой «великой войны» началось прямо непосильное, непонятное. В мировом уже масштабе уже ударило в набат разлитое по лицу Европы горе, ибо этот Богом избранный, непоседливый такой, неспокойный народ, тоже густо побежал, по всему миру разошелся он, и, увы, организовано, – и как назло, точно по уговору, стали они, соплеменники Воробейчика, тихо, каждый по-своему, в своей меблированной комнатушке, уже без протеста, умирать, кто с голоду, а кто – а этих больше всего – от какой-то странной болезни, от горя…

Нет, хлопот было достаточно с ними, и Воробейчик имел основание быть недовольным своими соплеменниками.

Когда-то, до войны, Воробейчик имел не в каком-нибудь селе, а в самой Виннице собственный мануфактурный магазин, и товаров тут было не меньше чем на 8 или 10 тысяч рублей. И Воробейчику тогда нравилось быть избираемым на разные почетные должности, и в синагогу, и в третейские судьи, и, если у кого семейная жизнь не клеилась, то и тут только одному Воробейчику удавалось мирить, налаживать и при обряде обрезания первенца на руках держать…

Особенно же дорожил Иосиф Воробейчик почетным званием ходатая и заступника перед самим исправником за штрафование евреев. А в Виннице, где керосиновые фонари тушились уже в 9 вечера, мужья не только самым добросовестным образом исполняли свои супружеские обязанности, но также еще старательно помогали не своим женам по хозяйству, особенно по пятницам накануне субботы. В такую пятницу наберется в каждой благочестивой еврейской семье столько мусору, перьев от общипанной курицы, отбросов от потрохов и картошки, что у местных еврейских аристократов, субботы не признававших, не наберется и за неделю. Пятница – это не какой-нибудь четверг, по пятницам сразу готовится на два дня, чтобы огня в субботу в Виннице не разводить.

А мужья по пятницам именно не зевали, женам по хозяйству помогали, но именно тем, чтобы хозяйские отбросы во двор, в укромное место, относить, мужья поглянут одним глазом вправо, другим влево, – нет ли поблизости городового, ну и давай выливать прямо на пыльную немощеную улицу, перед самым своим же домом, да и у самих окон соседа. Соседи делали тоже самое. И все они одинаково логично рассуждали: «Подумаешь, добро какое… И пыли меньше, и корму разгулявшейся скотине…» Так орошались по пятницам Столярная улица Винницы, чего нельзя сказать про Киевскую, где проживал сам исправник.

Городовой Корнейчук знал опекаемых им обывателей и сам крепко полюбил он еврейские пятницы. Целыми днями Столярная не обнаруживала признаков жизни своего блюстителя порядка, а по пятницам Корнейчук точно из земли вырастал. Добродушное существо, Корнейчук, и летом, и зимой неустанно левой рукой вытягивал навощенные усы, а по пятницам, после полудня, уже к вечеру, тихо инкассировал на Столярной, у кого только что есть из печи – теплый, душистый, плетеный, с маком, хрустящий калач, а у других – пироги с капустой, а где и табачку.

И надо же было, чтобы в эту же самую пятницу сосед Воробейчика, Арон Мееерзон, таким энергичным жестом выливал огромный таз, что и сам таз, – кто же не видал этого желтого меди десятки лет нелуженого, почерневшего в горбинках, таза, – так вот этот самый таз не удержался в старческих руках Меерзона и вместе с содержимым покатился с таким глухим, ноющим звоном по всей Столярной… А на беду Меерзона Корнейчук в эту самую минуту запихивал в свой рот такой горячий, уютный пирог…

От этого дряблого звона буквально замерла вся улица, и высыпали в недоумении все соседи, вся детвора, все хозяйки с подоткнутыми юбками. Высыпали, и с полуоткрытыми ртами так и застыли.

Хоть в тазе только бы грязная вода была. Нет, в тазах по пятницам гниют окровавленные горла, перья и картошка.

Городовой Корнейчук представлял власть и потому он первый был против таких «антигиннических» порядков: «Антигиннические» порядки возбраняются и протокол мы сейчас составим». На что уж Корнейчук глаза закрывал – на своеобразное орошение Столярной, но и он по пятницам по-особому зорко следил, чтобы антигиннические порядки не допускать.