Теперь в операционной нас было трое — Хишин, я и новая, никому из нас не известная ранее, хирургическая сестра — нежное существо с лицом такой чистоты и свежести, что могло бы принадлежать и ангелу. После получаса работы, когда мы подошли к критической точке операции, внутренний телефон, висевший на стене, зазвонил требовательно и резко. Я поспешил поднять трубку и сразу узнал голос Левина, потребовавшего немедленно связать его с Хишиным. В первую секунду под впечатлением от состоявшегося между нами примирения, я хотел назвать себя, но Левин показался мне настолько перевозбужденным, что я отказался от этой мысли, ограничившись лишь предположением, что Хишин сейчас не сможет подойти к телефону и позвонит немедленно, как только освободится. Но Левин настаивал на своем, и Хишин, вполуха прислушивавшийся к разговору, попросил меня выяснить, в чем такая спешка. По-прежнему не называя себя, я повторил в трубку, что Хишин никак не может отойти от операционного стола и просит сообщить, что случилось. Левин, в голосе которого я различил явное колебание, спросил, кто с ним говорит. После того, как я себя назвал, его возбуждение стало еще явственнее, и своим глубоким голосом он произнес:

— Я думаю, доктор Рубин, что вы были правы в отношении аритмии у Лазара. Его состояние резко ухудшилось. В эту минуту он подключен к аппарату искусственного дыхания. С ним сейчас находится кардиолог из палаты скорой помощи. Он утверждает, что у Лазара вентрикулярная тахикардия, требующая применения электрошока, но для меня крайне важно, чтобы сюда пришел Хишин, хоть ненадолго, и взглянул на него, потому что он лучше всех знает его общее состояние…

По его голосу я понял, что присутствие Хишина было важно не само по себе, а потому, чтобы было с кем разделить ответственность в случае катастрофы. Я немедленно обрисовал эту ситуацию Хишину. Он застыл на месте и поднял обе окровавленные руки, как если бы хотел поймать в воздухе собственную голову. Он знал, что в эту минуту там, наверху, Лазар борется за жизнь, но не менее хорошо он знал, что лишен возможности уйти из операционной. Более того — он даже не мог послать наверх меня, чтобы я узнал, что там происходит. Внезапно я увидел, что у него трясутся руки, и почувствовал, что он теряет контроль над собой, не в силах сконцентрироваться. Через какие-то мгновения он попробовал вернуться к работе, но сразу остановился и попросил меня попробовать найти доктора Варди, если тот еще не ушел, и привести его. Увидев, что я колеблюсь, не желая оставить свой пост, он сердито выкрикнул:

— Не волнуйтесь! Я пригляжу за всем, пока вас не будет…

* * *

Это было ведь буквально против всяких правил — уйти из операционной, не завершив работу. Но я знал, что если я найду доктора Варди, Хишин сможет подняться наверх и со всей своей смелостью и находчивостью сможет, наверное, попробовать спасти жизнь Лазара. Но в коридорах никого не было видно, за исключением двух дежуривших медсестер возле палаты скорой помощи. Внезапно пробившийся луч заката, показавшийся мне кровавым, резко усилил во мне чувство страха, и в окружавшей меня абсолютной тишине я слышал, как бьется мое сердце. Хишин целиком был занят желудком пациентки, лежавшей на операционном столе, и некому было следить за показаниями приборов. Я нажал на кнопку главной двери корпуса и поспешил в заполненный обычной суетой коридор, чтобы посмотреть, не найду ли я какого-нибудь хирурга, способного встать на место Хишина. Вдали я разглядел коричневое пальто Накаша. Он уже направлялся домой, но когда я объяснил ему сложившуюся ситуацию, он тут же повернул обратно и поспешил вслед за мной по направлению к хирургии. Разумеется, он не посмел войти в операционную в обычной своей одежде. Пока я отсутствовал, Левин позвонил еще раз.

— Но чего он хочет от меня?! — закричал Хишин, лицо которого стало просто серым. — Как я могу сейчас уйти из операционной?

В считанные минуты слух о том, что состояние административного главы больницы стало катастрофическим, распространился по всем отделениям со скоростью лесного пожара — я видел, как два врача из отделения сердечной хирургии изо всех сил понеслись наверх, где доктор Левин отчаянно взывал о помощи ко всем вокруг. С ужасом я снова увидел, как задрожали руки профессора Хишина. На мгновение он замер и стоял так, с закрытыми глазами, собирая всю свою волю, а затем вернулся к работе в том же ритме, удерживаясь от желания ускорить ход событий.

Тихая медсестра с лицом ангела, до сих пор ни разу не раскрывшая рта, не могла больше сдерживаться и спросила:

— А кто он такой, этот Лазар?

Хишин промолчал, но я начал рассказывать ей о Лазаре много пространнее, чем требовал ее невинный вопрос, как если бы я хотел укрепить его душу, которая в эту минуту находилась между жизнью и смертью.

Еще раз прозвонил телефон. На этот раз это был Накаш, который сообщил, что ему удалось уговорить Левина, чтобы тот переправил все еще находившегося без сознания Лазара вниз, в отделение кардиохирургии, в палату скорой помощи, которая была неподалеку от операционной. Хишин одобрительно закивал. Час его ужасных испытаний настал под взглядом всего больничного персонала. Но мог ли он и в самом деле спасти своего друга? Пока что он продолжал зашивать кровеносные сосуды, чтобы остановить кровотечение. Время от времени он подставлял свой лоб медсестре, чтобы она вытерла с него пот. Звуки перевозбужденных голосов возвестили нам о том, что прибытие Лазара состоялось, но Хишин не только не двинулся с места, но и сделал мне знак, чтобы я остался на своем.

Накаш вошел в операционную, уже облаченный в зеленую униформу, на голове у него был прозрачный пластиковый колпак, лицо было скрыто маской. В свойственной ему ненавязчивой и вежливой манере он предложил свою помощь, с тем чтобы Хишин мог уйти не теряя времени. Все, что он мог сообщить нам о Лазаре, сводилось к тому, что фибрилляция сердца продолжалась, несмотря на примененный электрошок. Внезапно в операционную ввалился Левин, в обычной своей одежде со странным, не поддающимся описанию выражением лица; выглядел он так, словно приступ безумия у него уже начался. Но Хишин мгновенно остановил его.

— Ради бога, Давид, — сказал он железным тоном, — давай возьмем себя в руки. Я должен закончить операцию. И эта девочка… она имеет право рассчитывать на нас… на то, что мы сделаем для нее все возможное.

Он перегнулся над вскрытым животом, не прекращая работать, и, когда он закончил, приготовился к тому, чтобы зашить разрез. Ждать дальше не приходилось, и я предложил наложить швы вместо него. Хишин жестко взглянул на меня, словно видя впервые, запавшие его глаза горели на побелевшем лице. Минута ему понадобилась, чтобы хоть как-то прийти в себя. Затем он произнес:

— Хорошо. Действительно — почему бы и нет? Накаш позаботится об анестезии. — После этого он положил хирургические ножницы на поднос, протянул медсестре руки, чтобы она сняла с него перчатки и поспешил наружу.

Я начал зашивать огромный разрез, прислушиваясь к тому, что происходило в палате скорой помощи, хотя и знал, что тяжелые двери, изолировавшие все звуки, не позволяли услышать абсолютно ничего. Я предложил Накашу выглянуть наружу и посмотреть, что происходит, но он помахал своею темной рукой и твердо сказал: