«Если бы мы не стали делать этого [вырезать] и результат оказался бы хуже, ты бы не стал винить меня? Я определенно горько винил бы самого себя».

Перкинс не хотел, чтобы время сделало Вулфа «осмотрительнее и консервативнее», но хотел, чтобы оно научило его полностью контролировать свой талант.

Далее Перкинс обратился к вопросу, пришли ли они тогда к «принципиальному соглашению».

«Инстинктивно я всегда чувствовал, что это так. И никто из моих знакомых не смог бы сказать больше, чем ты, о том, во что я верил. Это неизменно с того самого момента, когда я начал читать твою первую книгу. Я бы сказал, что ничто не способно было удержать вместе двух настолько разных людей лучше, чем все эти испытания», – объяснял он Вулфу.

Мнение Перкинса касательно социальных перемен было определенно не таким радикальным, как мнение Вулфа:

«Я считаю, единственное, что может помешать улучшению ситуации, – это разрушительная жестокость или финансовое безрассудство, которое в итоге и закончится жестокостью. Именно поэтому Рузвельт нуждается в оппозиции, и это его единственный серьезный недостаток. Я верю, что перемены прорастут из причин настолько глубоких, что они могут показаться современному человеку слишком сложными, или, возможно, других, вполне понятных; и что даже тогда, когда такой великий человек, как Ленин, пытается в один миг переделать целое общество, конец у такой затеи почти наверняка будет плачевным; и что хороший, правильный и естественный финал возможен только тогда, когда к нему прикладывает усилия неисчислимое количество людей».

Перкинс настаивал, что хотя бы в этом вопросе они, по сути, были едины:

«Более того, я люблю и ценю те же вещи [что и ты], презираю те же вещи и тех же людей и считаю важным и неважным то же самое, что и ты – во всяком случае, мне так кажется».

Сердечный и рациональный ответ Перкинса заставил Вулфа отложить его уход из Scribners. Но в душе разрыв уже произошел. В январе 1937 года Том начал письмо (предположительно адресованное адвокату Корнелиусу Митчеллу), которое так и не смог закончить.

«Я знаю, что остался один», – говорилось в одном абзаце. «А что касается мистера Перкинса, – отмечал он в финале, – то он величайший редактор этого поколения. Но я уважаю и чту его как величайшего человека, друга с величайшим характером, какого мне только доводилось встречать. Теперь я могу сказать, что все еще считаю его самым лучшим издателем нашего времени. Что до остального – он честный, но очень робкий человек. Он не создан для опасностей, и я не жду помощи от…»

После того как Перкинс написал ответ, он положил письмо Вулфа к себе в стол, а не к остальным документам. Джон Холл Уилок говорил, что в течение дня он иногда доставал его и пытался прочесть что-то между строк. Он уверял, что Макса ранило обвинение Вулфа в робости и слабости.

«Том перешел от мыслей, что Макс – трусливый мужчина, к мысли, что он и не мужчина вовсе, – говорил Уилок. – И это письмо чуть не убило Макса. Но он так и не нанес ответного удара. Томас Вулф был сложным испытанием для редакторского дела, и часть проблемы заключалась в попытках справиться с его темпераментом».

Однажды той весной Уилок случайно оказался в кабинете Макса и увидел, что тот читает письмо чуть ли не со слезами. Когда Макс увидел Уилока, он воровато сунул листок в ящик и они занялись делами. Он так никогда и не поделился своими переживаниями ни с кем и ни у кого не искал сочувствия.

Второго января 1937 года Хемингуэй прислал Перкинсу телеграмму, в которой сообщил, что закончил новый роман. Редактор был воодушевлен. Он чувствовал, что у книги есть огромное «внешнее преимущество, так как она написана о месте, о котором, по моему мнению, еще никто так хорошо не писал, и, кроме того, она полна роскошных красочных сцен». Макс вспомнил о моменте восемь лет назад, когда впервые очутился в этих водах и Хемингуэй сказал ему, что не может написать о них, пока не разгадает значение и роль пеликана.

«Но ты справился с этим, когда, наконец, впитал в себя все значение этого места и разгадал роль каждой детали в том микрокосме. Поэтому нет ничего, что волновало бы меня больше, чем возможность увидеть этот роман!» – писал Перкинс Хемингуэю.

Но Хемингуэю после окончания работы над рукописью требовалось несколько недель перед финальной вычиткой. А значит, пройдет несколько месяцев, прежде чем Макс сможет с ней ознакомиться.

Хемингуэй принял решение незамедлительно отправиться в Испанию в качестве корреспондента и осветить события войны для North American Newspaper Alliance.[216] Его интерес к Испании спровоцировала работа двадцатидевятилетней писательницы Марты Геллхорн[217] под названием «Что за безумные преследования».[218] Хемингуэй познакомился с ней зимой, через год после того, как она была представлена Гарри Ллойду Хопкинсу, соратнику Рузвельта и в то время директору Администрации по обеспечению работой. Хопкинс возложил на журналистку миссию освещать условия жизни людей, живущих в индустриальных районах на пособие. Она представила четыре части своего доклада в форме рассказов и объединила их в книгу под названием «Проблемы, которые я видела».[219] Область общественных интересов мисс Геллхорн распространялась далеко за пределы Америки. Она была хорошо информирована о Гражданской войне в Испании, и Хемингуэй поддерживал каждое ее слово. Во время короткого визита в Нью-Йорк, задолго до того как Эрнест был готов передать в издательство роман, он намекнул Максу на возможность публикации Марты Геллхорн. У нее был готов рассказ «Изгнанники»,[220] который, как она надеялась, мог быть опубликован в журнале «Scribner’s Magazine». Максу понравилась книга «Проблемы, которые я видела», и несколько дней спустя журнал купил «Изгнанников».