И добавлял: «Но теперь путь ведет в сторону, противную твоему замыслу».

В ноябре намерение Вулфа отделиться от своего «отца» окончательно затмило чувство благодарности и преданности. Невольным инструментом раскола стала женщина по имени Марджори Дорман.

«Я всегда чувствовал себя немного виноватым в том деле с Марджори Дорман», – признался Перкинс десять лет спустя.

Мисс Дорман была домовладелицей Вулфа в Бруклине и прототипом для чокнутой Мод Уиттейкер из рассказа «Нет выхода».[214] Вулф писал о вспышках безумия своего персонажа и психическом расстройстве ее отца и трех сестер. Несмотря на собственную легкую нестабильность, Мод вела семейные дела с тех пор, как была ребенком. Впервые рассказ был опубликован в журнале «Scribner’s Magazine», а затем попал в сборник «От смерти до утра». Вскоре после того как рассказ появился в журнале, мисс Дорман пришла к Перкинсу. Она хотела, чтобы он прочитал ее статью (позже Макс изучил ее и вернул хозяйке), а между тем рассказала, как глубоко ее оскорбило то, что написал Вулф.

После этого от мисс Дорман ничего не было слышно в течение многих месяцев. Перкинс предположил, что раз уж она не подала в суд за клевету, когда рассказ появился в журнале, который прочитали триста тысяч человек, то она точно не станет этого делать, когда он выйдет в сборнике, который, возможно, прочитает около тридцати тысяч человек. Тем не менее в декабре 1936 года мисс Дорман и ее родственники подали в суд. Перкинс сказал Джону Терри, что, скорее всего, они сделали это, потому что переживали трудные времена и узнали, что смогут выжать из издателей деньги.

Поскольку почти каждое слово, написанное Вулфом, было автобиографичным, а все его персонажи были списаны с реальных людей, риск судебной тяжбы всегда был велик.

– Сомневаюсь, что Том когда-либо об этом задумывался, – позже сказал Перкинс Джону Терри. – Но, конечно, это было моей обязанностью – защищать его от юридических опасностей.

Перкинс полагал, что Scribners вполне может выиграть в суде. Но сам иск так взбесил Тома, что, пока они ждали внесение их дела в список, он страшно вымотался. Дни он проводил в задумчивости или в ярости. Писать перестал. По мере того как семья Дорман ждала решения суда, а Макс нервничал из-за непредсказуемости присяжных, Вулф становился все неуправляемее. Перкинс и Чарльз Скрайбнер знали, что должны избавить своего автора от этого жуткого беспокойства. Однажды Вулф поднялся на пятый этаж издательства и увидел у окна троих мужчин, разглядывающих Пятую авеню. Чарльз Скрайбнер сказал, что выиграть тяжбу будет непросто, как казалось, и что гласность судебного процесса может повлечь иски от других людей. Угроза нескольких уже возникла. Вулф согласился на сделку, но впоследствии рассказывал всем, как зол на своих издателей за отказ защищать его.

Однажды вечером, в конце года, Вулф был в гостях у Перкинсов и жаловался на допущенную в его адрес несправедливость, единодушно совершенную всеми в этой «пустой, пустой стране», в то время как Германия в сравнении с Америкой «чиста, как снег». Он часто говорил о «старом добром Адольфе» и его эсэсовцах, которые хорошо знали, что делать с мерзавцами, которые нападают на деятелей искусства. Он твердил, что Америка – это место, «где честных людей грабят и избивают всякие подлецы». А затем, тряся пальцем в сторону Перкинса, он закричал:

– А ты втянул меня в процесс о клевете на сто двадцать пять тысяч долларов!

Вулф и Скрайбнеры договорились с Дорманами о трех тысячах долларов. Оплата юридических услуг составила еще две тысячи.

Согласно договору, Том обязан был выплатить всю сумму, но Scribners вызвалось оплатить половину.

Двенадцатого ноября 1936 года Вулф написал письмо, которое обдумывал в течение многих месяцев, и отправил Перкинсу:

«Я думаю, теперь тебе следует написать мне письмо, в котором ты четко изложишь суть моих взаимоотношений с издательством Charles Scribner’s Sons. Я думаю, ты должен сказать, что я честно и добросовестно выполнял все обязательства в отношении Charles Scribner’s Sons, и не важно, были ли они финансовыми, личными или указанными в договоре, и что в будущем между нами не будет никаких обязательств».

Учитывая все прошлогодние события, говорил Вулф, все разногласия, связанные с разницей в убеждениях или принципиальных вопросах, обсуждались «открыто, честно и страстно тысячу раз и в итоге привели к этому несомненному и тяжелому разрыву»; он чувствовал, что Перкинс сам давно должен был написать письмо, которое теперь получил.

Письмо Вулфа прибыло как раз перед ежемесячным заседанием директоров в Scribners. Встреча продлилась целый вечер, и в этот день у Перкинса не было времени на длинный ответ. Но он все же набросал от руки записку, в которой, в частности, значилось:

«Я еще не встречал человека, с которым чувствовал бы такое крепкое и полное душевное согласие, какое чувствовал с тобой. Более того, в связи с этим я знаю, что ты никогда не поступишь неискренне или так, как тебе бы казалось неправильным».

На следующий день Перкинс продиктовал секретарю письмо, в котором сообщал, что Вулф «честно и добросовестно выполнил все обязательства в отношении издательства и что в будущем между ними не будет никаких обязательств». Он продолжил словами:

«Наши отношения были просто отношениями издателя, который глубоко восхищался творчеством автора и чувствовал гордость от возможности издавать любую из его работ. Они не давали нам никаких прав или чего-то в этом роде в отношении будущих работ автора. Вопреки обыкновению, у нас даже нет возможности, которая дала бы нам привилегию первого чтения новой рукописи».

В третьем письме, в качестве ответа на заявление Вулфа о своей независимости, Перкинс написал Тому от руки на своей личной почтовой бумаге:

«Есть определенные чувства, которые мне неловко выражать, но ты должен понимать, что представляют собой мои чувства к тебе. Со времен “Взгляни на дом свой, ангел” твоя работа была самым главным интересом в моей жизни, и я никогда не сомневался в твоем будущем, за исключением тех моментов, когда ты не мог контролировать то огромное количество материала, которое накопилось у тебя и которому мы и пытались придать форму книги. Похоже, ты думаешь, что я пытался тебя контролировать. Я делал это только тогда, когда ты сам просил меня о помощи, и я делал все, на что был способен. Все это кажется мне очень запутанным, но, каким бы ни был исход, я надеюсь, ты не собираешься отворачиваться от нас или игнорировать наш дом».

Спустя два дня, как и было оговорено, Scribners отправило Вулфу обусловленные договором деньги.

«Мне бы очень хотелось увидеться с вами, – написал Перкинс в прилагавшемся письме. – Но я не хочу заставлять вас».

И они действительно увиделись – и без инцидентов. Том пришел к Перкинсам на рождественский ужин и радостно говорил о своем скором отъезде в Новый Орлеан. Он не обмолвился о длинном личном письме, написанном 15 декабря 1936 года, в котором перечислил все причины, по которым хотел полностью порвать отношения с Перкинсом. Также он не упомянул о том, что в качестве приложения к этому письму 23 декабря написал еще одно, «деловое». Вулф проносил оба письма две недели и взял в путешествие, постоянно споря с самим собой о том, стоит ли их отправлять. Деловое письмо так и не достигло адресата, но, когда декабрь 1936 года перетек в январь 1937, Том решил отправить личное. Спровоцировало его на это досадное недоразумение. Ему написал в Новый Орлеан адвокат по имени Корнелиус Митчелл, представлявший Вулфа в другом юридическом вопросе. Том предположил, что, вопреки просьбе самого Вулфа, его адрес в Новом Орлеане Митчеллу дал Перкинс. Письмо адвоката попало к писателю в тот день, когда он должен был обедать со своим новым другом и поклонником Уильямом В. Уисдомом. На следующее утро, 7 января, Вулф отправил Перкинсу телеграмму: «КАК ТЫ ПОСМЕЛ ДАВАТЬ КОМУ БЫ ТО НИ БЫЛО МОЙ АДРЕС?» – после чего снова впал в ступор. Два дня спустя Том обнаружил себя в ванной комнате отеля, в брюках, порванных на коленях. В голове у него все еще царила полная неразбериха. По неизвестным причинам он отправил Перкинсу еще одну телеграмму и спросил: