– Шеварднадзе здесь.

Убедившись, что мнение мое за минувшую ночь не изменилось, Горбачев дал команду соединить его с английским премьером Джоном Мейджором, чтобы, как говорится, не отходя от кассы, договориться об агремане новому послу. Мы сидели втроем – Шеварднадзе, я и хозяин – в кабинете Горбачева около двух часов, и я до сих пор не могу сказать с уверенностью, кому они достались тяжелее.

Наверное, все-таки Горбачеву.

Но сейчас не о нем, а о Шеварднадзе.

Он позвонил мне в МИД и сказал, что Михаил Сергеевич просил его быть на седьмом этаже в 11 часов утра. Дело было 20 ноября 1991 года.

Тут он сделал паузу и держал ее до тех пор, пока я не сказал, что Горбачев звонил и мне по тому же поводу. Просил быть на месте.

– Как вы думаете поступить?

Со времени моего последнего назначения он твердо перешел на «вы». Я в недоумении пожал плечами, чего он, разумеется, не видел.

– Буду ждать вас и его.

– Где? – Он кашлянул на том конце провода. «У себя», – хотел было сказать я, но передумал:

– Там, где нахожусь.

Снова пауза, которую я твердо решил не прерывать.

– Может быть, мы поступим по другому, – продолжил он наконец. – Я подойду к служебному входу минут без десяти одиннадцать. А вы туда спуститесь. И мы вместе встретим президента.

Ох уж этот служебный вход. Что МИД – знаковое официальное учреждение. Не было такой забегаловки в Советском Союзе, которая обошлась бы без запасного хода для начальства и особых гостей. Не в годы ли террора они появились? Так удобно было выводить через них задержанных. При Хрущеве они приобрели другое звучание. Андрей Козырев, который сам через несколько недель после описываемого события станет министром иностранных дел России, первым ее министром, за месяц до этого испрашивал у моего заместителя Петровского разрешения пользоваться этой привилегированной дверью.

Мы встретились с Шеварднадзе без десяти одиннадцать, а Горбачев, как всегда опоздавший, приехал в двадцать минут двенадцатого.

Полчаса мы переминались с Эдуардом Амвросиевичем с ноги на ногу пред ликом жалостливо поглядывавшей на нас старушки-лифтерши, видавшей здесь, быть может, еще Молотова и Вышинского. «О, суета сует», – читалось мне в ее материнском взоре.

Словно чувствовала, что вернувшийся на круги своя министр уже через две недели промелькнет мимо нее с портфелем, набитым до отказа бумагами, чтобы больше уж сюда не возвращаться.

Именно так, рассказывали мне, не дожидаясь дальнейшего развития событий, не попрощавшись с сотрудниками, покинул высотку на Смоленской сразу после декларации трех, прозвучавшей из Беловежской Пущи, будущий президент Грузии.

Думаю, что второй исход он переживал гораздо острее, чем первый. И не потому, что так уж держался за кресло.

Горько, думаю, было осознать, что оказался плохим пророком – брался предсказывать на эпоху вперед, а не разглядел того, что ожидало под носом.

Быть может, и последующий рывок в Тбилиси, под сень двух уголовников, согнавших для него с места хоть и неуравновешенного, но демократически выбранного президента, был первоначально всего лишь реакцией на фиаско в Москве.

И быть может, этим же фиаско был предопределен рисунок его второго правления в Грузии.

…Само заседание коллегии было примечательно лишь тем, что на нем впервые присутствовали сразу два министра – уходящий и возвращающийся. И опять труднее всего было Горбачеву.

Я не сдержал чувств и сказал, что горжусь и до конца дней своих буду гордиться тем, что был призван к рулю внешней политики страны в критические для нее месяцы.

Эдик произнес несколько обязательно-красноречивых фраз. И конечно же поблагодарил (в который раз?) президента за доверие.

С тех пор мы с Эдуардом Амвросиевичем Шеварднадзе не виделись. Ну а то, что доносилось из Тбилиси, звучало в его жанре. Солнце у него всходило то с востока, то с запада, но никогда уже с севера.

Что ни скажи, все правда об этом человеке, которого я встретил более полувека назад в постылой ему роли комсомольского вожака республиканского масштаба, которую он, однако, исполнял со всем присущим ему мастерством.

Как в Китае все жители – китайцы, так и в Британии все – британцы. Только каждый – на свой лад. И не потому, что один – шотландец, другой – англичанин, третий – ирландец… А потому что… Впрочем, кто его знает почему. Потому, наверное, что – британцы.

Другая особенность – чем дальше человек от казенных структур, тем он оригинальнее. Чаще, чем других официальных лиц, я встречал, как ни странно, тогдашнего премьера – Джона Мейджора. Чаще даже, чем его министра иностранных дел Дугласа Хэрда. Но как ни стараюсь, не могу припомнить за ним что-нибудь оригинальное. Ни одного поступка или высказывания, которые выпадали бы из жизни. Из той роли премьер-министра, которую он успешно исполнял семь лет подряд.

За одним исключением. Я имею в виду ту стремительность, с какой он дал согласие на мое назначение послом в Лондон. И сам ни минуты не колебался, когда Горбачев позвонил ему в моем и Шеварднадзе присутствии, и королеву «уломал» в течение какого-нибудь часа. Мне, впрочем, в тот момент это казалось естественным. Есть такое неписаное правило, по которому агреман на назначение послом лица из руководства той страны, которая запрашивает согласие, дается без соблюдения обычного двух– трехнедельного срока. К тому же с первой нашей встречи в Москве – Мейджор раньше других мировых лидеров поспешил в нашу столицу после разгрома августовского 91-го путча – между нами возникло что-то вроде взаимной симпатии. «Кемистри», как говорят англичане.

И, только приехав работать в Лондон, я понял, какую массу нерушимых правил, вековых предрассудков и бюрократических препон он преодолел, поступив так, как он поступил.

Я, в свою очередь, довольно быстро умудрился сильно разочаровать его. В январе 92-го года, во время однодневного визита Ельцина в Лондон, я оказался за обедом соседом премьера справа. Президент по протоколу сидел напротив него.

В процессе светского обмена репликами перед подачей главного блюда премьер спросил меня, уверенный, как до меня позднее дошло, в утвердительном ответе, нравится ли мне крикет. Я, успевший за несколько месяцев пребывания в Великобритании, возненавидеть эту не сходившую с экранов телевизора игру, в которой совершенно ничего нельзя было понять, яростно замотал головой справа налево.

Надо было увидеть, какое истинно детское разочарование нарисовалось на лице всегда владеющего собой премьера. Еще немного – и слезы брызнут из глаз этого, казалось бы, начисто лишенного неуправляемых эмоций человека, который, я это узнал слишком поздно, после собственной жены больше всего на свете любил крикет.

К счастью, моя оплошность не отразилась на деловых отношениях со мной, и это тоже можно отнести к числу тех немногих черт, которые делали его индивидуальностью.