– Мы, – говорила она, – потеряли миллионы человеческих жизней и миллиарды фунтов в борьбе с Гитлером. Коммунизм пал сам по себе. Под давлением народов Советского Союза и его коммунистической империи. Нам, Западу, это не стоило ничего, ни копейки. Теперь мы должны сделать свой вклад. Чтобы помочь вашей стране стать на ноги. И себя застраховать от рецидивов.

В беседах с Ельциным, который дважды в годы моего посольства в Великобритании побывал в Лондоне, она почему-то о новом «плане Маршалла» не вспомнила. Ей, «открывшей» миру Горбачева, Ельцин, закрывший его, видимо, не импонировал, несмотря на весь его демонстративный антикоммунизм. Но публично, с самых высоких трибун, она обращалась к этой мысли вновь и вновь, как к заветной. Запад, увы, не захотел ее услышать.

Однажды мы встретились в Музее Виктории и Альберта. На выставке изделий Фаберже, которые демонстрировал Эрмитаж. Так случилось, что мы переступили порог музея одновременно – Тэтчер и я с женой. Прибывший в Лондон вместе с коллекцией директор Эрмитажа Пиотровский слегка растерялся, несмотря на весь свой колоссальный опыт. С одной стороны, тут лицо официальное – посол, – но с другой… Я, естественно, попросил его сконцентрироваться на гостье. Но стоило нам с женой задержаться у какого-то экспоната, как баронесса, поискав меня взглядом, о чем-то спросила через весь зал. Я, естественно, поспешил к ней. Жена – за мной. И потом уже, так же взглядом, поворотом головы в нашу сторону, вопросом, репликой Тэтчер нас от себя не отпускала.

Мне показалось, что я понял, в чем дело. Нечаянно возникшая композиция: посол сопровождает, а виновник события дает пояснения – наверняка воссоздала в ее воображении ставшую привычной и полюбившуюся со времен премьерства ситуацию. Я с удовольствием сыграл свою роль, и мы с Пиотровским поцеловали «железной леди» руку на ступеньках парадного входа в музей.

…Последний раз мы с ней виделись в нашем посольстве, на прощальном приеме в связи с моим отъездом. По тому, как пожала руку, как взглянула в глаза, по тому, как ласково разговаривала с «ледишип», то есть с моей женой, я понял – она пришла из солидарности. И весь прием потом – хозяева на таких мероприятиях только и успевают, что жать руки входящим и уходящим гостям – простояла с Владимиром Буковским, который за несколько дней до того заявил в письме в «Таймс», что отъезд посла Панкина будет еще одной победой тех темных сил, которые потерпели поражение в августе 1991 года.

Буковский – вначале эта фамилия ассоциировалась у меня с именем Константин. В шестидесятых годах был такой очеркист, автор «Литературки», Константин Буковский. Может быть, и не столь популярен, как Валентин Овечкин или Владимир Тендряков, но был он из их ряда. Писал о селе, о тяжких колхозных проблемах, об издевательстве над природой. И помнится, один из его очерков был даже предметом обсуждения на заседании Президиума ЦК КПСС и, если верить молве, стал еще одним яблоком раздора между Хрущевым и членами будущей антипартийной группы во главе с Молотовым, которые усмотрели в нем клевету на нашу славную советскую действительность.

Я не был с ним лично знаком, но испытывал заочную симпатию, потому, наверное, что и сам, как мог, писал о деревне.

И позднее, когда приходилось слышать об антисоветчике – слова «диссидент» мы тогда еще не знали – Владимире Буковском, я почему-то всегда напоминал себе, что он сын Константина Буковского.

Порой казалось, что все антисоветское движение состоит из «детей», то есть потомков бывших больших партийных и государственных деятелей, репрессированных при Сталине, – Якир, Литвинов… Это еще можно было понять. Но почему Буковский?

Потом узнал, что Буковского обменяли на лидера чилийских коммунистов, или, как гласила тут же родившаяся припевка, «обменяли хулигана на Луиса Корвалана».

Даже людям, далеким от диссидентских кругов, ясно было, что хулиганом безымянный автор назвал Буковского не в укор ему, а в пику казенной пропаганде и властям, которые стремились всех инакомыслящих изображать либо психами, либо правонарушителями, а то и уголовниками. И не только стремились, не только изображали, как известно, но и вели себя соответственно.

Я все больше узнавал об этом из диссидентской литературы, которая все чаще попадала мне в руки. И потому, что распространялась все более интенсивно, и потому, что интерес мой к ней неумолимо возрастал.

И вот наступила весна 1990 года. Я – в Праге. В одном из ее дворцов идет учредительная конференция так называемой Хельсинкской гражданской ассамблеи – попытка объединить в одном движении разрозненные группы диссидентов и эмигрантов из Советского Союза и других стран уже дышащего на ладан советского блока.

Послов на ассамблею не приглашали, но дипломатам рангом пониже послушать прения не возбранялось. В желающих недостатка не было. Побывав на заседаниях, каждый из сотрудников спешил доложить об услышанном лично послу.

Те немногие, кто поддерживал перемены в наших отношениях с Чехословакией, рассказывали, как много хороших слов звучит с трибуны в адрес Горбачева, перестройки, реформ. Получалось, что собравшиеся, ярые диссиденты, бывшие зэки или подпольщики, даже немного смущены – не успеешь о чем-то помечтать, а оно уже осуществилось. Узники совести выпущены на волю, Берлинская стена рухнула, пресса пишет все, что ей заблагорассудится… Так что поневоле задумаешься, не исчерпало ли себя уже движение инакомыслия и инакодействия. Не бросить ли все силы на поддержку Горбачева и новых лидеров в других странах Восточной Европы.

Для ястребов, а они составляли большинство дипсостава, формировавшегося в условиях оккупации Чехословакии Варшавским пактом, подарком был Буковский. С каждым днем, по их словам, его речи становились все яростнее, а требования все радикальнее – компартии должны быть распущены и объявлены вне закона, члены партии, все без изъятия, подвергнуты чему-то сравнимому лишь с нацификацией в Германии после падения фашистского режима в результате Второй мировой войны… И – всеобщее покаяние. Демонтаж тоталитарной системы и сам должен быть тоталитарным, а ни в коем случае не косметическим. Иначе – не очиститься.

Во взглядах, которые докладчики кидали на меня, легко прочитывалось злорадство: вот, мол, за что боролся, на то и напоролся.

Потом снова приходили либералы и говорили, что слова и призывы Буковского, который и по их мнению задавал тон на конгрессе, не надо воспринимать буквально. А чего другого можно ждать от человека, который одиннадцать лет провел в ГУЛАГе и психушках? Где, как не здесь и не сейчас, ему выговориться, выпустить пар? Именно так относятся к его эскападам и его коллеги, настроенные на конструктивное сотрудничество с прорабами перестройки из СССР и других демократизирующихся стран.

И вот Лондон. 1992 год. Я знаю, что Буковский живет в Кембридже. В моих планах – поскорее с ним встретиться, но я не знаю, как к этому лучше подступиться.

С посольством, при моем предшественнике Замятине, он никаких контактов не поддерживал. Вряд ли горит желанием встретиться с его преемником.