«Могу ли я говорить, — спросил Мененхетет, — о тех годах после Эшураниба, когда я прошел путь наверх в войсках? Мне кажется, это могло бы согреть мои мысли. Ибо, признаться, мне не очень ловко так стремительно перенестись в Сады Уединенных».

«Повторяю, — сказал Фараон, — рассказывай так, как удобно тебе».

Мененхетет кивнул. «Я бы хотел вернуться к своему тщательному изучению договора с хеттами, записанного на серебре. Потому что я никогда не стал бы Командующим-всеми-Войсками, если бы не влияние, что оказали на меня те слова. Никогда я не встречал столь совершенного языка. Он подсказал мне, что мне следует изучить искусства утонченных людей. Этот Хаттусил знал, как обращаться к Усермаатра. Всем, что я обрел к тому времени, я бьи обязан дарам моего тела, но теперь, если я хотел преуспеть в их мире, мне следовало изучить искусство речи».

«И ты обнаружил много важных правил ее использования?» — спросил мой Фараон.

«Самое главное из них: избегай всех предметов разговора, которых боятся твои начальники. Я узнал, что все люди испытывают страх и делают все возможное, дабы скрыть то, чего они боятся более всего. Так, трусливые будут говорить тебе о своих смелых поступках, поскольку ты не был там, чтобы быть их свидетелем.

Я, который обычно верил всему, что мне говорили, стал искать ложь. Вскоре я смог различать честолюбивых людей по тем ловушкам, которые они расставляли, чтобы выяснить, говоришь ли ты так же мало правды, как они сами. Мне стали нравиться такие игры и люди, с которыми можно в них играть. Будьте уверены, я изучил лесть. Она все еще оставалась скорейшим средством обрести вес в глазах своего начальника. Разумеется, с помощью равновесия Маат, мне также пришлось узнать, что немудро становиться слишком незаменимым, а то тебе никогда не видать продвижения. Взгляните на лучших из домашних слуг. Они всегда умирают на той самой работе, с которой начали. Фокус, таким образом, заключается не только в том, чтобы ублажать стоящего выше тебя, но и в том, что бы вызвать у него некоторую неловкость, по меньшей мере страх, что ты знаешь, чего он боится. Это заставит его желать продвинуть тебя. Он все еще сможет наслаждаться твоей лестью, но с более безопасного расстояния. Мне даже пришлось научиться предотвращать более быстрое, чем мое собственное, продвижение нижестоящих — искусство, которым раньше я всегда пренебрегал. В молодости — что за нужда была мне во флангах? Подобно Рамсесу, Возлюбленному-Амоном, я не верил ни во что, кроме атаки. Однако благодаря Хер-Ра я понял, что непредвиденное может уничтожить тебя. Поэтому я осторожно тормозил честолюбивые устремления военных, находившихся в моем подчинении, но незаметно, так, чтобы они этого не знали, а своим начальникам старался никогда не причинять беспокойства. Я стал понимать, что никто не ненавидит непредвиденное так сильно, как люди из влиятельных семейств, наделенные средними способностями. Развлекай, щекочи их, утверждай их в их привычках, мягко касайся их страхов, но не меняй привычного им распорядка дня. Они приходят в ужас от всего, что больше их самих».

«Никогда я не слыхал от тебя более красноречивых слов, — сказал наш Птахнемхотеп. — Это голос слуги, занимающего самое высокое положение. — Он перегнулся через стол и похлопал Мененхетета Своей плеткой. — Но почему, — спросил Птахнемхотеп, — ты открываешь нам эти истины? Почему бы не остаться верным твоим правилам и не предложить нам несколько ложных утверждений?»

Теперь улыбнулся мой прадед. «Мастерство лжеца состоит в том, чтобы говорить столь искусно, что Ты никогда не узнаешь, когда он готов предать Тебя в первый раз».

«Ты заставляешь Мое сердце учащенно биться, — сказал Птахнемхотеп. — А теперь ты должен рассказать, что случилось дальше». Тут я заметил, что Он развеселился, поскольку Ему удалось вновь заставить моего прадеда разговориться.

«Возможно, — сказал Мененхетет, — я слишком много говорил об уловках этого низкого искусства. Отчего могло создаться впечатление, что я не был настоящим воином. Но это не так. Хотя хетты никогда более не восставали, наши войска постоянно участвовали в каких-то мелких войнах, и я сражался при Ашкелоне[51], при Таборе[52], в Галилее[53], в Арваде и в нижних областях Речену[54]в сотнях сражений, но ни одно из них не было подобным Битве при Кадеше. Мы всегда были сильны, и нас уже никогда не заставали врасплох в наших лагерях.

И все равно мы воевали годами. Каждый год мы завоевывали большие земли и брали несколько городов. Затем мы возвращались в Фивы, а земли эти вновь восставали. Наше Величество накладывал слишком большие подати и захватывал уж очень много добычи.

Свое продвижение, однако, я осуществлял блестяще. Я был единственным египетским военачальником, который мог сражаться на поле брани, но при этом изучил искусство лести в Фивах. Наш Верховный Жрец Бакенхонсу стал к тому времени так стар, что часто посылал одного из Вторых Жрецов на ежедневный прием у Царя. Итак, я изучил искусство лести Вторым Жрецам. Это необычайно тонкое занятие. Позволю себе заметить, что успеху очень способствовало подношение чего-то съестного — по крайней мере для толстых жрецов. С худыми дело продвигалось труднее. Иногда их можно было очаровать лишь знанием специальных молитв. Но надо сказать, что толстые всегда были рады сообщить, какие строки особо дороги сердцу того или иного худого жреца. — Он улыбнулся. Должен отметить, что были некоторые особенно худые слуги Амона, удовлетворявшиеся лишь подарками в виде редчайших папирусов или камней прекрасной расцветки, привезенных с войны. Все скряги одинаковы, независимо от рода их занятий. Будьте уверены — будь он толстый или худой, — я обхаживал каждого жреца, который имел возможность говорить с Рамсесом Вторым, и я утолял их жажду, словно поливал собственное дерево. Разумеется, мой Фараон любил меня ничуть не больше, чем в тот день, когда отослал в нубийскую пустыню, но как мог Он назначить ливийца или сирийца командовать Своими войсками, когда под рукой был такой подходящий египтянин, как я? Я также знал, как говорить о бесконечной любви Амона к лицу моего Фараона. Он не особенно хотел, чтобы я стал Командующим-всеми-Войсками, однако когда наконец дошло до того, чтобы выбирать между Аменхерхепишефом и мной, мне кажется, Он обнаружил, что не доверяет Своему сыну. Разве существует что-либо более ужасное, чем страх быть преданным отпрыском собственной крови? Наконец я получил желанное назначение, и мне дали мою золотую повозку.

Мне кажется, я мог бы быть Его Главнокомандующим на протяжении многих лет, если бы не одна черта Усермаатра-Сетепенра, разрушавшая равновесие тех дней. В то время как наши Две Земли были сильны как никогда, а нашего Фараона почитали и любили как никакого другого, Его страсть к женщинам оставалась неутолимой. Непостижимо, как цвела Его жизнь среди соперничества, ревности, козней и омерзения, которые Он вызывал в них на протяжении почти тридцати лет со времени Битвы при Кадеше. Лишь Бог был способен жить в столь немыслимом уклонении от равновесия Маат. В этом Он также был Рамсесом Великим.