Конечно, теперь Он сильно отличался от того молодого Царя, который ездил в колеснице с Нефертари. Я бы даже сказал, что именно тот великий и ужасный день при Кадеше навсегда переменил всю Его жизнь во всех ее проявлениях. Безусловно, Его любовь к Нефертари не осталась прежней. До той войны мой Царь мог провести день с одной из Своих маленьких цариц из Дома Уединенных или поиметь одну или двух деревенских девок, как Он проделал вместе со мной во время нашей поездки в долину Его гробницы, но то была всего лишь игра сил. Нефертари была Его сестрой, любовью Его детства, Его первой невестой, Его единственной Царицей. В день Их свадьбы ей было двенадцать, а Ему — тринадцать лет, и говорили, что Ее красота исполнена такого света, что на Нее невозможно смотреть. Даже в те первые годы, когда я узнал Его, я не думал, что Его посещают какие-либо мысли, которые не были бы связаны со сражениями, молитвами, Нефертари или другим любимым Им занятием — задницами храбрецов.

Однако после Битвы при Кадеше Он стал подобен оазису, который, обнаружив под своими пальмами новые воды, разросся до сотни деревьев на том месте, где раньше было лишь три. Наш добрый Фараон вернулся от стен Кадеша с такой большой охотой до нежного женского мяса, какую я не встречал ни у одного другого мужчины за все свои четыре жизни. Вероятно, к Нему перешло семя убитых Им хеттов, ибо чресла Его уподобились прибывающим водам Нила, и Он не мог взглянуть на привлекательную женщину без того, чтобы не овладеть ею. Но при этом Ему могли приглянуться также и уродины. Однажды, после ночи с маленькой царицей из Дома Уединенных, которая была столь уродлива, что я не мог на нее смотреть — она походила на лягушку, Он сказал мне: „Согласно равновесию Маат, в противовес внешнему уродству Я надеялся найти красоту внутри и оказался прав. Рот этой женщины овладел секретами меда".

После Кадеша, если у тебя была жена, то она была и Его женой. Принадлежать ко Двору Усермаатра-Сетепенра значило, что в твоей семье будет Его ребенок, именно так, и часто такой же красивый, как наш Фараон. Разумеется, во время многочисленных охотничьих прогулок Он все еще вскакивал на попадавшуюся Ему крестьянку. Вдоль каждой дороги в Египте было известно, что Усермаатра может извергнуться дважды за то время, что требуется другим, чтобы проявить себя хоть раз. Он желал познать в день стольких женщин, сколько случалось промежутков между Его обязанностями — словно великий плуг Египта вспахивал его поле. Именно в те годы Он зачал наше племя Рамессидов, то самое, что расплодилось так, что уже во время моей третьей жизни Город мертвых был закрыт для всех, кроме тех, в ком текла кровь Усермаатра-Сетепенра. Его семя — в семени всех нас. Ни один человек не оставлял после себя столь многочисленного потомства, но именно поэтому красота благородных египтян известна во всех землях. Говорю вам, Он был прекрасен. Ночью, когда Царская Лодка скользила вниз по Нилу, волна, которую она оставляла позади, разбивалась о берег с таким прекрасным звуком, что, ощущая волну, омывающую берег при ее прохождении, женщины поворачивались в своих постелях, так оно и было. Однажды я спал, когда мимо проходил Его Величество, и моя женщина перевернулась на живот и предложила мне себя сзади».

«Как замечательно!» — сказал Птахнемхотеп.

«Осмелюсь сказать, Божественные Два Дома, что Его любили, но не все без исключения».

«Кто мог не любить Его, кроме Царицы Нефертари, тебя да горстки ревнивых женщин?» — спросила моя мать.

«Никогда не следует забывать о Своем гареме», — сказал Птахнемхотеп.

Мененхетет наклонил свою голову семь раз, но так легко, словно не хотел потревожить мерцание светлячков. «Твоя мудрость божественна», — сказал он.

«Вовсе нет, — сказал наш Фараон. — Как тебе известно, в Доме Уединенных был заговор нескольких цариц, собиравшихся убить Моего Отца».

«Это я отчетливо помню, — сказал Мененхетет. — Суд над теми женщинами проводился втайне, но стал предметом разговоров в Мемфисе и Фивах. О Твоем Отце говорили, что Он не знал ни Своих вельмож, ни, как держать в руках корни их преданности.

Но могу сказать Тебе — Усермаатра это было известно. Во время Его правления Сады были заполнены женщинами из благородных семейств. Я не думаю, что мой Фараон когда-либо долго думал о какой-то женщине или мужчине, но Он понимал гордость этих семейств. Он знал, какой разлад вносит в их жизнь каждый раз, когда избирает одну из их дочерей для Садов Уединенных. Поэтому Он понимал и то, что такую семью следует держать близко к Себе. Для преданности нет большей зависимости, чем та, что покоится на стыде, и при этом стыд этот должно называть почестью.

Твой Отец не был настолько искушен в этих делах. Слишком часто Он пренебрегал семьями. Многие из Уединенных, будучи ущемлены в своей гордости, взывали к своим отцам или братьям. Думаю, именно так начались заговоры с целью убить Твоего Отца. Заговор, который провалился, и заговор, который, возможно, увенчался успехом. Ибо смерть Его была странной».

«Да, — сказал Птахнемхотеп, — Я и Сам об этом думал».

«Это было двадцать пять лет назад, — сказал Мененхетет, — но у нас уже были и Рамсес Четвертый, Пятый, Шестой, Седьмой и Восьмой — только подумай об этом, великий Птахнемхотеп: за семь лет Твоего Правления Ты оставался на троне дольше, чем любой из Твоих родных и двоюродных братьев».

«Да, у Меня тоже была такая мысль. — Он улыбнулся. — Помню, что мой полубрат, Рамсес Четвертый, боялся больше всех. Он не желал видеть среди Своих Уединенных ни одной девушки из хорошей семьи. Он не хотел умножать врагов. В Свой первый год Он закрыл гарем, а когда открыл Сады вновь, заметьте — все девушки были крепкие, сильные и простые, а у их отцов не было высоких титулов. Одни купцы и торговцы.

Приятного там было мало. И никто из Моих родственников не улучшил положение дел. Как только Я оказался на Своем троне, Я посетил Сады и был поражен. Столько же толстых женщин, увешанных драгоценностями! И все дышат тебе в лицо чесноком! Теперь в Доме снова мило, хотя, как Мне известно, не настолько, как в те времена, когда тебя перевели с должности Командующего-всеми-Войсками, сделав Управляющим Домом Уединенных сто с чем-то лет назад?»

Мой прадед не ответил сразу, и я притворился, что сплю. На меня нахлынула грусть. Я смотрел на светлячков. В течение всей этой ночи они летали по клетке, из которой им никогда не удастся выбраться. Я прдумал о болотах поблизости от Дворца. Должно быть, несколько сотен рабов с быстрыми руками стояли этим вечером на мелководье, вылавливая их по одному. Моя грусть разрасталась, выходя из меня, покуда я не почувствовал себя таким же большим, как взрослый мужчина.

Именно тогда я осознал, что мое сочувствие было значительно усилено грустью, скрывавшейся за улыбкой моего прадеда, и эта глубокая печаль сложилась из многих составляющих, самой первой из которых было, должно быть, понимание того, что ему придется продолжать и поведать нашему Фараону еще больше. Несмотря на все Свои улыбки, мой Фараон был изощренно жесток, а мой прадед, при всем его спокойствии, все еще желал стать Визирем и поэтому был вынужден удовлетворить любопытство Фараона.