Несмотря на то, что имущество проскрибированных уходило за бесценок, общая выручка от его «реализации» составила 350 миллионов сестерциев (Ливии. Периоха 89).[1266] Подлинная же стоимость проданного, по самым скромным подсчетам, составляла никак не менее 2,3 миллиарда сестерциев.[1267] Для сравнения заметим, что минимум, которым должен был обладать представитель всаднического сословия, составлял 400 тысяч сестерциев. Конечно, казненные владели куда большими деньгами, но даже в этом случае масштабы конфискаций впечатляют. Сулла не стесняясь говорил, что продает свою добычу (Цицерон. Против Верреса. П. 3. 81; Об аграрном законе. П. 56).

Тем не менее проскрипции затронули лишь какуюто часть правящего класса, а убитые в италийских городах мало интересовали римлян. Подавляющее большинство их жило своей жизнью, беспокоясь не столько о своей безопасности, сколько о хлебе насущном. Ктото, наверное, радовался тому, что «богатые тоже плачут». Ктото погрел руки на несчастье ближних.

Однако все это, разумеется, не дает повода преуменьшать отрицательное значение проскрипций. Это была самая масштабная к тому времени акция по уничтожению одних римских граждан другими.[1268] Апологет Суллы Беллей Патеркул писал: «Ничто не было бы более жестоким, чем эта победа [Мария], не последуй за ней Суллова… В этом государстве, где назначают судебное следствие по поводу оскорбления любого гистриона, открыто устанавливается вознаграждение за убийство римского гражданина, и наибольшую выгоду имеет тот, кто больше убьет; вознаграждение за убийство врага было не больше, чем за убийство гражданина, и каждый должен был сам оплачивать свою смерть» (П. 28. 1 и 3).

Иными словами, террор морально развращал римлян. И хотя большинство их в расправах не участвовало, они привыкали к тому, что жестокость, произвол и несправедливость даже в таких крайних формах вещи вполне обычные и безнаказанные. «Плохая политика портит нравы», — как сказал поэт.[1269] Платоновский Сократ рассуждал о том, что заботящиеся о государстве должны «сделать сограждан как можно лучше. Ведь без этого… любая иная услуга окажется не впрок, если образ мыслей тех, кому предстоит разбогатеть, или встать у власти, или вообще войти в силу, не будет честным и достойным» (Горгий. 513е — 514а). Если соотнести эти слова с делами Суллы и его сторонников, то остается лишь горько улыбнуться — о какой честности и о каком достоинстве могла тут идти речь? Царило право сильного, декларации о необходимости наказать марианцев вряд ли воспринимались всерьез — просто те, кто взял верх, пользовались правом победителя и делали что хотели. Конечно, при Марии и Цинне происходило много неприятного, но чтобы такое?!

Подобным образом понимал случившееся и Саллюстий: «Все начали хватать, тащить; один желал завладеть домом, другой — землями, причем победители не знали ни меры, ни сдержанности и совершали против сограждан отвратительные и жестокие преступления… Удачи ослабляют дух даже мудрых. Как же, добившись победы, могли оставаться умеренными люди с испорченными нравами?» (Заговор Катилины. 11.4 и 8). Падение нравов не происходит само по себе, оно начинается, когда для того появляются благоприятные условия. И Сулла, безусловно, этому способствовал.

Слово «проскрипции» стало нарицательным. Его стали применять и к марианским репрессиям (Валерий Максим. V. 3. 3; Евтропий. V. 7. 3). А Евтропий, желая выгородить Суллу, дошел до того, что не только назвал проскрипциями убийства, совершавшиеся марианцами, но и умолчал о сулланских.[1270] Но тем он лишь еще раз подтвердил тот очевидный факт, что оправдать их невозможно.

Согласно эдикту о проскрипциях, они должны были закончиться 1 июня 81 года (Цицерон. За Росция. 128).[1271] Но не закончились. Как часто бывало в истории, палачи и доносчики вошли во вкус и продолжали творить свое черное дело без принуждения со стороны диктатора, а иногда и помимо его воли. Между тем гражданская война еще не завершилась. Продолжали оказывать сопротивление многие италийские города — Норба, Нола, Эзерния, Волатерры и, конечно, Пренесте. Марианцы попрежнему удерживали богатейшие провинции — Сицилию, Африку, Ближнюю Испанию. Туда стекались их товарищи, спасшиеся от резни в Италии.

Однако все это уже не могло изменить главного — Сулла и его приверженцы победили. И новым веским доказательством этого стало падение Пренесте. Возможности обороны города были исчерпаны. Марий попытался спастись по подземному ходу. По одной версии, его убили, когда он пытался выйти наружу, по другой — он покончил с собой вместе с младшим братом Понтия Телезина, когда увидел, что подземный ход занят врагами. Публий Цетег, бывший марианец, а ныне перебежчик, уговаривал пренестинцев довериться Сулле и сложить оружие. Измученные голодом и безнадежностью, они сдались на милость победителей {Ливии. Периоха 88; Беллей Патеркул. П. 27. 4; Плутарх. Сулла. 32.1; Аппиан. ТВ. I. 94. 434).[1272]

Когда голову Мария Младшего доставили Сулле, он саркастически процитировал «Всадников» Аристофана, издеваясь над молодостью консула: «Сначала надо научиться грести, а потом уже браться за руль» (Аппиан. ТВ. I. 94. 435). То, что сражавшийся на его стороне Помпеи командовал армией в еще более юном возрасте, разумеется, значения не имело: своим — можно, врагам — нельзя.

Жителей Пренесте ожидала суровая участь — «время милости прошло».[1273] После капитуляции Офелла немедленно казнил марианских командиров сенаторского ранга, а остальных взял под стражу. Вскоре в город прибыл Сулла, который начал вершить над ними суд — разумеется, «скорый и правый»: обвиняемые были казнены. Коекого из прочих — вероятно, имевших знакомых среди победителей, — сразу отпустили. Остальных пленников — 12 тысяч человек — он разделил на три группы: римлян, самнитов и пренестинцев. Первых Сулла отпустил, произнеся перед ними речь, в которой объявил им: хотя они и совершили поступки, достойные смерти, он все же прощает их. Испытывали ли помилованные благодарность или затаили злобу? Мы этого уже не узнаем. Но совсем скоро они смогли убедиться в том, как им повезло — всех пренестинцев и самнитов Сулла приказал перебить (Плутарх. Сулла. 32.1; Аппиан. ТВ. I. 94. 436–438).