— Ты здесь? Иди сюда быстро. — Дед не отваживается войти внутрь, стоит у входа в мой шалаш и время от времени бьет тростью в дверь.

— Что такое?

— Ты теперь с утра будешь работать в доме, а Рамадан будет выпасать скот, так всегда было, — коротко сообщает он мне и уходит.

Утром неуверенно вхожу в дом и вижу, что семейка мне приготовила.

— Imszi, imszi. — Рабия выпихивает меня без церемоний наружу. Она стала еще грубее, и это, кстати, неплохо у нее получается. — Будешь пользоваться черной лестницей.

— Но как, ведь она ведет только на крышу? — удивляюсь я.

— И прекрасно. Сейчас там будешь работать. Легкий szughul, не уработаешься. — Однако с жалостью дотрагивается до моих тонких, как плети, рук.

Поднимаюсь наверх. Снова засмотрелась на вид, открывающийся с крыши. Замираю в неподвижности и глубоко вздыхаю.

— Нужно убрать и все приготовить, — говорит она, устремляясь к только что возведенной каморке.

Что это за жилище и для кого? Ведь помещение три на три метра можно назвать только тюремной камерой, собственно, тут нет окна, оставлено только отверстие на один кирпич.

— Красиво тут, да? — спрашивает она задумчиво. — И умывальник, и даже охлаждение! — Женщина показывает на кондиционер и довольно усмехается.

Для нее это невообразимый люкс, так как ни в одном доме в округе такого нет. Но что же это за важный гость или, может, за него больше заплатили, чем за меня? Неужели у меня будет товарищ по несчастью?

— Когда мне начинать? — спрашиваю я, не вникая в дальнейшие подробности, так как наверняка все вскоре узнаю.

— Уже, уже, как можно быстрее! — Лицо ее кажется испуганным, она машет руками. — Он может приехать в любой день! — И побежала на лестницу, как будто это она должна спешить.

Вхожу внутрь помещения. Стоит только закрыть дверь, замуровать окно — и перед нами настоящая камера смертника.

— Приехали, приехали! — слышатся крики.

С крыши я прекрасно все вижу, а меня — благодаря невысокой стенке — никто не может заметить. Пустотелый кирпич все равно что маленькое окошко, которым до меня пользовалось, наверное, не одно поколение женщин. Мужчины, в том числе и дед, который тут, разумеется, глава семьи, приближаются к воротам. Подскакивают к ним и младшие, стараются открыть металлическую створку, которая осела уже век тому назад, и с того времени ею не пользовались. С внешней стороны, под стеной, они держат свои пикапы без колес. После долгой борьбы с воротами большой, как корова, черный «мерседес» въезжает во двор. Девушки и женщины прячутся за углом дома, даже пищат от удовольствия, а важная Рабия довольно похлопывает рукой по чему попало, что вызывает еще большее веселье.

Дверь автомобиля медленно открывается, а дед и его сын с незнакомой мне деликатностью стараются помочь выйти пассажиру. Наконец около автомобиля появляется щуплый мужчина, одетый по-европейски или, скорее, в американском стиле. На нем новенькие джинсы, цветная рубашка и куртка, а на голове — бейсболка. С этого расстояния я не могу хорошо разглядеть его, но скрытое в тени лицо вроде бы принадлежит молодому человеку со смертельно-бледным лицом. Видно, что он болен, и тяжело. Из автомобиля выходит упитанный элегантный мужчина, явно постарше. Его походка и волосы с проседью кого-то мне напоминают. Через минуту у меня перехватывает дыхание в груди — это отец Ахмеда! Не верится, неужели они высылали в это место в центре Сахары всех неугодных членов своей семьи? В одно мгновение все мое тело покрывается холодным потом и меня охватывает дрожь. Может, я должна туда побежать, может, он ничего не знает о том, что сделал его сын, может, он меня отсюда вытянет? Но когда припомнила нашу последнюю встречу и его мнение обо мне — он назвал меня блондинкой-курвой! — ноги как будто приросли к полу, ибо я начинаю отдавать себе отчет в бесцельности такой попытки. Я должна сама что-нибудь придумать, потому что, если сама себе не помогу, никто этого не сделает.

— Блондинка, блондинка. — Я чувствую на моей шее крепкую ладонь и слышу свирепый шепот Рабии: — Хватит подглядывать, лучше помоги гостям войти сюда.

— Как это? — спрашиваю я, взволнованная сложившейся ситуацией и моими чрезмерно оптимистическими размышлениями. — Я должна взять его на руки и отнести? Ведь этот бедолага едва на ногах держится.

— Нужно сюда подняться, а как это сделать — твоя забота.

Наверное, он войдет и останется здесь до тех пор, пока его не вынесут вперед ногами. Меня это уже не удивляет, не трогает и не поражает. Может, эти правила жизни более эффективны, чем вечная борьба и соревнование, кто лучше всех? В конце концов, соперничество не дает таких результатов. Может, лучше смириться с судьбой? Сбега́ю вниз и вижу молодого мужчину, который трясется, как старик. Он не смотрит на меня и не оглядывается по сторонам. Очевидно, ему безразличен мир, который его окружает, он идет к бетонной лестнице, как на эшафот. Неужели он знает, зачем сюда приехал и на сколько.

— Прошу, прошу сюда. — Я подхожу и с жалостью беру его под плечо, которое кажется хрупким, как высохшая ветка. Немного ослабляю хватку, так как боюсь, что его кости треснут под пальцами.

— Спасибо, не беспокойтесь… — Я впервые за долгие месяцы своего рабства слышу такие вежливые слова, произнесенные в мой адрес.

— Ничего, буду тебе помогать, я здесь для этого, — объясняю я, сопровождая его, как ребенка, ступенька за ступенькой вверх.

На какое-то время мы задерживаемся, и он прислоняется к стене и, закрыв глаза, восстанавливает неровное дыхание. Замечаю, что лицо его покрыто толстым слоем какого-то геля, вблизи на истонченной, как папиросная бумага, серой коже видны бордово-фиолетовые пятна. На руке, которую я крепко сжимаю, тоже есть два пятна, а может, три, и я, полная отвращения, стараюсь до них не дотрагиваться. Чем он, черт возьми, болен? А вдруг он заразит меня? Наконец взбираемся на крышу. Обессилевший мужчина садится на лестничной площадке, снимает шляпу и вытирает со лба пот.

Волосы у него редкие, а на голове тоже виднеются пятна. Вздыхаю и неуверенно осматриваюсь вокруг.

— Пойдем дальше, хорошо? Отдохнешь в комнате, которую тебе приготовили, там вполне приятно. — Жалость и грусть преобладают в моем голосе.

Впервые он взглянул на меня и как бы замер от удивления. Не знаю почему, так как я его никогда не видела, а может, просто не узнаю́?

— Блондинка, это ты?! — спрашивает он драматическим шепотом.

— Да, так меня называют.

— Да, да, и имя у тебя было… как у той девочки из сказки… — Он неосознанно употребляет прошедшее время, как если бы тот человек уже не существует.

— Впредь называй меня Дот, Дорота, — поправляю его, как бы стараясь доказать, что еще продолжаю жить.

— Да, да, извини. А я Али, кузен твоего мужа Ахмеда.

— Тот Али, который пытался заигрывать с нашей шестилетней доченькой?