— Эй, не будь таким жадным, дай другим попользоваться, — слышу настойчивые мужские голоса, доносящиеся из коридора. — Шеф…

— Пусть попробует кто-нибудь сейчас войти, застрелю, как собаку, — угрожает главарь банды. — Вот закончу, тогда и позабавитесь, — обещает он, а мне уже все равно. Надеюсь только на то, что не переживу этого.

— Ну что, куколка, продолжим? — противно спрашивает он.

Из последних сил царапаю ногтями его паскудную носатую морду. Еще вижу струйки крови, хлынувшей у него из надбровья, а потом он перевернул меня на живот, и перед глазами был только разноцветный плед, который нам в подарок с Ахмедом достался от его матери на седьмую годовщину нашей свадьбы.

Будит меня тупая полыхающая боль, начинающаяся от паха и заканчивающаяся где-то в диафрагме. Не имею понятия, где я нахожусь и что происходит. Что-то шумит, что-то убаюкивает меня. Я так слаба, что не могу даже поднять веки. Я во что-то завернута, наверное, в одеяло. Слабыми руками надвигаю его на голову и снова проваливаюсь в пустоту. Из оцепенения меня выводят качка и подбрасывание, которые приносят моему обессиленному телу невыносимые муки. Откуда-то издали доносятся голоса, кто-то спрашивает, кто-то другой отвечает. С огромным трудом открываю один глаз и освобождаю лицо. Темнота. Темнота и удушье. В панике начинаю ощупывать все вокруг себя. Это скорее всего багажник, да, наверняка так и есть. Хотела было начать стучать ногами и кричать: «Люди, спасите меня!», но нет сил. Не хватает воздуха, а тело покрывает холодный пот. Слезы наполняют глаза и приносят успокоение. Пусть уж это закончится, пусть будет так, как есть. Меня окружает всепоглощающая чернота, чувствую, что теряю сознание, отдаляюсь от окружающей меня действительности, от собственного тела и страданий.

— Шевелись! — Мощные захваты почти выкручивают мне руки, и кто-то грубо вытягивает меня из моей норы. — Что за гребаная сука, что за сифилитическая подстилка! И человек должен на это смотреть.

Старый коренастый араб старается поставить меня на ноги, которые все равно подгибаются подо мной и тащатся по земле. Шарю руками вокруг и чувствую, как песок струится между пальцами. Бодрящий холодный воздух остужает мое тело и понемногу приводит меня в сознание. С трудом поднимаю голову, которая нестерпимо болит. Из-под наполовину прикрытых век на расстоянии около двадцати метров вижу Ахмеда, горячо спорящего с незнакомым мужчиной. Что он мне готовит? Что на этот раз? Или снова отдаст мое тело за свою свободу? Из последних сил напрягаю зрение и замечаю, что в руки нового живодера он отдает толстую пачку банкнот. Потом еще немного.

— Вава! Давай ее в чулан! — Догадались наконец. — Fisa, fisa, никто не должен видеть, что тут происходит.

Отец мужчины с силой, несмотря на возраст, тянет меня и подгоняет ударами ноги в направлении какого-то шалаша, находящегося на углу большого подворья. Пытаюсь оглянуться: возможно, это какая-то ошибка. Ведь мой муж, даже если он самый большой мерзавец, не может меня тут оставить на верную смерть.

— Ахмед! — кричу слабым голосом. — Ахмед, что ты устраиваешь? Забери меня отсюда, будь человеком!

Не слышу ответа, вместо этого получаю от старика сильный удар в голову. Падаю на песок и, пользуясь случаем, оборачиваюсь к торгующимся мужчинам. Однако никого уже нет, а с другой стороны высокой стены из песчаника слышу удаляющийся рев мотора.

Будят меня блеяние овец и нестерпимая вонь хлева. Со страшным усилием я поднимаюсь на локте и стараюсь увидеть то, что еще скрывает рассвет. Лежу на вытоптанном глиняном полу, тут везде набросано сено, вся земля покрыта мелкими высохшими и не очень катышками. В углу стоит эмалированный проржавевший таз. Пить. Только сейчас почувствовала, как страшно хочу пить, так, что даже болит пищевод. Пить, безразлично что. Подползаю к тазу и заглядываю внутрь. На дне — коричневатая гуща. Но мне все равно, пусть там будет сибирская язва, амеба, дизентерия или брюшной тиф, по крайней мере, хоть одну каплю я должна почувствовать на языке. У воды противный вкус, она отдает тиной и ржавчиной, но сейчас кажется мне вкуснейшим вином. На поверхности плавает дохлая муха, которую я чуть не проглотила, бросаю ее на землю. Слез уже нет, нет сил на отчаяние. Sza Allah — что Бог даст, то и будет, я уже ничего не могу, уже ничего не придумаю.

Из отупения меня выводит ругань женщин, одетых в традиционную арабскую одежду. Темная ткань с бордовыми и темно-синими поясами, свидетельствующими о том, что женщины замужем. Они говорят на каком-то диалекте (а может, просто по-деревенски), и я почти ничего не в состоянии понять.

— Курву себе притянули, кобели, — удается мне выхватить из потока быстро выплевываемых слов.

— Они думают, что мы такие глупые, как они мудрые, — верещит другая. — Будут теперь ею пользоваться под нашим боком!

— Через мой труп! Убьем стерву, не успеет глазом моргнуть!

Я усмехнулась про себя: «Женщина, ты даже не знаешь, как бы мне этого хотелось. Прошу, сделай доброе дело». Лежу и жду, когда же все кончится, лишь бы побыстрее.

Вдруг к деревенским бабам присоединяется дед, он молотит их по плечам палкой, которая служит ему тростью, и кричит. Хорошо же тут относятся к женщинам! Интересно, как в таком случае обойдутся со мной? Дед, однако, встал на мою защиту, не знаю только для чего.

Может, Ахмед оставил меня здесь на время, может, как только все утихнет и я приду в себя, он вернется за мной? Но уже в следующий миг мысленно ругаю себя: «Ты просто кретинка! Этот мужчина разрушил тебе жизнь, как можно на него рассчитывать? Ты ослица! Неужели успела забыть все зло, все дерьмо, в котором он вывалял на тебя? А что с девочками?!» Эта мысль, впервые после изнасилования появившаяся моей голове, вдруг превращается в огромный красный болезненный цветок, который затмевает все мои чувства. Боже мой, как же я могла забыть о детях, как будто бы они вообще не существовали! Словно сумасшедшая, я хватаю себя руками за голову, начинаю рвать на себе волосы и бить ладонями по лицу. Ногтями раздираю себе лоб, щеки и шею, чувствую себя раненым зверем. Поток ледяной воды, который вдруг обрушивается на меня, сбивает дыхание.

Не знаю, как долго я валялась в луже воды и собственных выделений. Время от времени меня будит пронизывающий холод ночи, и тогда я поворачиваюсь с боку на бок, стараясь натянуть одеяло и вонючее сено на дрожащее от холода и горячки тело. Через некоторое время начинаю чувствовать, что кожа чешется. Бездумно чешусь, пока пальцы не начинают скользить по липкой коже. Никто не заглядывает в чулан — разве что меня оставят тут умирать. Только почему меня так долго мучат, не лучше ли было бросить едва живую женщину в безлюдном месте, где ее мгновенно разодрали бы дикие собаки?

С трудом открываю опухшие от соленых слез глаза. Губы у меня словно надутые, а язык стоит колом. Однако до меня долетает какой-то чудесный запах. Из-под полузакрытых век вижу дымящуюся металлическую собачью миску, которая стоит на уровне моего лица. Не могу поверить, что это правда, но осторожно ощупываю все перед собой. Когда еда оказывается настоящей, хватаю миску обеими руками и, обжигаясь, пожираю все, как зверь. Подливка течет по моему подбородку. Кажется, кто-то спас мне жизнь, и я, довольная, падаю на глиняный пол и проваливаюсь в теплый долгожданный сон. Когда снова открываю глаза, вижу в сумраке какое-то странное существо, напоминающее животное.