Пришла моя очередь качать головой.

– Не знаю, есть ли у меня теперь выбор.

– Почему нет?

В памяти слышались голоса Тихих, говорящих от лица Гибсона: «Мы посылаем к ним вас!» Понадобилось время, чтобы прогнать тягостное воспоминание.

– У меня есть дела, которые нужно сделать. Хорошо бы сделать, – ответил я наконец.

– А как насчет свободы? – спросила Валка. – Вы могли бы составить мне компанию, если мы отсюда выберемся. Отправиться на Иудекку, посмотреть на гробницу вашего Симеона, встретиться с ирчтани. Слетать на Рубикон, Озимандию, Садальсууд. Куда угодно. Можем даже попробовать разыскать это… или этих… – Она не сразу произнесла слово, но не потому, что ей было трудно, а потому, что отдавала себе отчет в том, что ее идеальная память смущала и пугала людей, тогда она притворялась, что ошибается, как акробат имитирует падение для пущего эффекта. – …Этот Актеруму.

– Было бы здорово, – ответил я абсолютно честно. – Я бы согласился, но…

– Но что?

– Если не считать того, что нам мешают стены этой камеры. – Я мрачно улыбнулся и окинул взглядом длинную узкую комнату. – Не знаю, насколько хороша свобода. Достаточно ли она хороша.

Валка тряхнула головой, откинув с лица немытые волосы:

– Черная планета! Какого черта это значит?

Порой мы произносим слова, которых сами не понимаем. Таким образом мы, как Данте, ступаем в темный, опасный, незнакомый мир. Наша ложь и неправильно выбранные обороты проглатывают нас, как зыбучие пески. Окружающий мир и люди в нем протестуют, и мы остаемся одни. Но не нужно знать правду, чтобы ее говорить. Правда просто есть, и прийти к ней можно тем же путем, что к катастрофе. Достаточно отыскать причину или допустить оплошность.

– Просто… – Мне сложно было собраться с мыслями, как солдату сложно бывает подняться по утреннему сигналу. Я почувствовал, как некая часть меня достает слова откуда-то из глубины, и ответил словами Гибсона: – Свобода – как море. – Это была цитата из «Книги разума» Аймора.

Валка подперла голову кулаком:

– Повторяю: какого черта это значит?

– Гибсон так говорил, – ответил я, протягивая ноги на пол, не обращая внимания на холодный бетон. – Аймор писал, что по-настоящему свободного человека можно сравнить с тем, кто дрейфует на плоте посреди моря. Ты можешь плыть куда угодно, в любом направлении… – Я протянул Валке руку ладонью вверх. – Но какой в этом прок? Ты в океане, земли не видать, верный курс неизвестен. Да, ты свободен делать что хочешь, но одна ошибка – и ты утонешь.

– Дурацкая аналогия! – воскликнула Валка. – Ты не станешь плыть бездумно. Вы не моряк, но если бы были моряком, то точно знали бы, как отыскать землю.

– А если у меня нет ни еды, ни воды? – возразил я, пользуясь дурной привычкой Гибсона все усложнять. В детстве я терпеть этого не мог, мне всегда казалось нечестным добавлять новые элементы в повествование уже после того, как я его обхитрил.

Но сейчас мне это нравилось.

– Это не по правилам! – осклабившись, воскликнула Валка.

– Нет, – ответил я, – это аргумент в мою пользу. От абсолютной свободы мало пользы. Ограничения необходимы. Ты должен знать, в какую сторону плыть, знать, как далеко ты можешь уплыть, имея скудные припасы и навыки. – Я снова окинул взглядом камеру. – Прямо сейчас – не очень далеко.

– То есть, по-вашему, свобода – это плохо? – спросила Валка, щурясь.

Я видел, как она мысленно ухмыляется и произносит слово, которое повисает в воздухе на пару секунд. Anaryoch. Варвар. Поэтому я сам рассмеялся, желая застать ее врасплох прежде, чем она успеет вставить еще слово.

– Конечно нет! Думаете, мне здесь нравится? Нравилось во дворце графа Матаро? Или в доме моего отца? Нет, что вы. Я лишь хочу сказать, что свобода может быть чрезмерной. А это уже хаос. Человеку нужна цель, к которой он будет стремиться. Аймор говорил, что правильно прожитая жизнь – это та, в которой человек смог проложить вернейший путь от себя к своей цели, к себе будущему. Но добиться этого можно, лишь пожертвовав некоторыми свободами. Путем выбора.

Валка покачала головой:

– А просто ответить на вопрос вы не могли?

На это я лишь улыбнулся:

– Не забывайте, я сбежал из дома. Я мог отправиться куда угодно и заняться чем угодно. Я выбрал атенеум. Да, я до него так и не добрался, но…

Я умолк, ибо слова вызывали в памяти образы, показанные мне Тихими: смену звезд за иллюминаторами «Эуринасира», Деметри с командой, растворяющихся в воздухе.

Встряхнувшись, я продолжил:

– Я туда не добрался, но, выбрав путь схоласта, я пожертвовал другими доступными мне занятиями. Потерял часть свободы.

– Адриан, я не за этим спрашивала.

– Знаю, – ответил я, уставившись в пол. – Знаю. Я не нарочно усложняю.

– Если бы не усложняли, не были бы собой, – слабо улыбнулась Валка.

– Просто я опасаюсь, что ни на что больше не способен. Я сделал выбор и поплатился за это. А теперь… – махнул я рукой, словно желая этим жестом описать все, что сделал после приземления сьельсинов в Калагахе и в ходе войны, – я должен довести дело до конца.

Доктор отвернулась, как будто чтобы спрятать озадаченную улыбку. Но я все равно ее заметил.

– Видите? – сказала она, потирая татуированную руку. – Вот поэтому вы солдат.

– Не знаю, – автоматически ответил я.

Все это было неубедительно. Но в повисшей вдруг тишине я то ли вспомнил, то ли услышал слова из видения: «Мы думали, вы солдат. Нам нужен солдат».

Разговор прекратился; я на время вернулся к выцарапыванию на стене старого львиного облика Гибсона. Валка наблюдала за мной, но без раздражения. Мы были в клетке, далеко-далеко от описанного Аймором океана возможностей. По крайней мере, нам так казалось. Выбор есть всегда, и зачастую его нам подсказывают те самые ограничения, «несвободы».

– А меня когда? – спросила вдруг Валка.

Я оглянулся через плечо и увидел, что она завернулась в мою шинель, как в одеяло.

– Простите, что?

– Когда вы меня нарисуете? – спросила она, прислонившись головой к стене. – Вы уже почти всех нарисовали.

Вновь отвернувшись от нее, чтобы спрятать лицо, я ответил:

– Их здесь нет, поэтому жаловаться не будут.

Тавросианка фыркнула, но я не понял, одобрительно или презрительно.

– А вы так уязвимы к критике? – Ее звонкий голос прозвучал резко. Насмешливо? Или критически?

Нет, понял вдруг я, с типичной для мужчин глупой медлительностью. Она играет со мной. Я порадовался, что стою к ней спиной, потому что от этой догадки кровь отлила от лица. Внезапно камера перестала быть камерой, превратившись в сцену, а я стал тем фигляром, которому предстояло на ней кривляться[35]. Играть роль и ждать оценок критиков. Я взвесил гвоздь на ладони.