стихотворное сочинение Горького “Мечта о мировом уюте”, где были, между прочим, такие строки (написанные под маской “беспартийного Т. Опарина”):

Всем тесно на своих местах;

Один в Бутырки крепко сел,

Другой давно сидит в Крестах

(За то, что красен или бел).

Но как создать для всех уют,

Сие одной Москве видней.

Вот почему отсюда шлют

Одних – в Нарым, других в Сидней…[598]

Забавам, однако, подходил конец. В Сорренто все чаще наведывалась Екатерина Пешкова. В СССР заманивали Максима Пешкова, соблазняя его службой… на Лубянке. Добродушный и не лишенный способностей, но до крайности легкомысленный вечный юноша, которого “по-настоящему увлекали ‹…› лишь такие вещи, как теннис, мотоциклетка, коллекция марок, чтение уголовных романов, а в особенности цирк и синематограф, в котором старался он не пропустить ни одного бандитского фильма”[599], несколько стыдился своей соррентийской праздности и готов был принять предложение. Кремлю нужен был, конечно, не Максим, а его отец, которого таким образом хотели выманить из Италии. Тем временем Екатерина Павловна из Сорренто направлялась в Прагу – по заданию Кремля она должна была обрабатывать колеблющуюся часть эмигрантов, внушая им “возвращенческие” настроения. Как раз подходил к концу трехлетний срок, на который формально были высланы в 1922 году антибольшевистски настроенные интеллектуалы: если бы кто-то из них начал ходатайствовать о въезде в СССР, это внесло бы раскол и разброд в ряды эмиграции. Общая цель была неизменна: часть “бывших”, нужных в практических целях, перекупить или перековать, остальных уничтожить; но тактика все время менялась.

Быть свидетелем, а отчасти и невольным участником этих игр Ходасевичу не нравилось. Но это смягчалось милой соррентийской обстановкой, всякого рода невинными дурачествами, в которых участвовал и сам Дука, наездами старых друзей и знакомых – Муратова, Валентины Ходасевич. Единственной альтернативой был Париж, но ехать туда Ходасевич побаивался, точнее, стремился оттянуть отъезд до последнего дня. Как писал он 17 декабря 1924 года Гершензону, “«Русский» Париж ‹…› все безнадежнее погрязает в чистейшем черносотенстве. Уже весной я пришелся там не весьма ко двору. Что же будет теперь, когда Н. А. Бердяев официально объединился с Коковцовым и они вместе строят «Сергиевское подворье»? (Сие следует понимать вполне буквально, отнюдь не метафорически.)”[600] С другой стороны, именно той, теплой, “апельсиновой”, дождливой итальянской зимой дверь в СССР перед Ходасевичем и Берберовой захлопнулась окончательно. Произошло это как будто случайно – и неслучайно в то же время.

Среди гостей Горького в Италии был и советский писатель Андрей Соболь. В ходе разговора с ним зашла речь о Семене Родове, о его положении и роли в СССР. Ходасевич уже многое знал о карьере своего бывшего ученика. Став ответственным секретарем Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП), Родов со свойственной ему напористостью вел борьбу за привилегии для писателей, объявивших себя пролетарскими и ранее признанных таковыми РАППом, и против “эстетической критики”, осмеливающейся судить таких писателей по общей шкале. Писатели-“попутчики” и даже мало-мальски неортодоксальные коммунистические редакторы (такие, как Александр Воронский) ненавидели и боялись этого наглого и циничного человека. Сам Ходасевич не забыл его выходку в связи с “Тяжелой лирой”. В ответ на рассказы Соболя о нынешней роли Родова Ходасевич вспомнил историю своего знакомства с будущим председателем ВАППа и решил изложить ее в виде статьи.

Перед отсылкой статьи я прочел ее Горькому ‹…›. Велико же было мое удивление, когда Алексей Максимович, прослушав, сказал: “Разрешите мне приписать, что я присоединяюсь к вашим словам и ручаюсь за достоверность того, что вы пишете”. – “Позвольте, – возразил я, – ведь вы же не знаете Родова? Ведь это же будет неправда?” – “Но я же вас знаю”, – ответил Горький. – “Нет, Алексей Максимович, это не дело”.

Сказав так, я тотчас пожалел об этом, потому что представил себе, каков был бы эффект, если бы горьковская “виза” появилась под статьей, напечатанной в газете Керенского. Неприятно было и то, что он заметно огорчился и каким-то виноватым тоном попросил: “Тогда, по крайней мере, пометьте под статьей: «Сорренто»”. Я с радостью согласился, и статья “Господин Родов” появилась в “Днях” с этой пометкой[601].

Прими Ходасевич предложение Горького, это могло бы в ту или иную сторону повлиять на дальнейшие события; в крайнем случае – лишь затянуло бы неизбежную развязку. Ходасевич сделал уже достаточно, чтобы по ту сторону границы к нему относились с подозрением. Теперь он ввязывался во внутрисоветский конфликт, шансов на победу в котором у него было немного.

Статья, напечатанная в “Днях” 22 февраля 1925 года, начиналась рассуждением о доносах и доносчиках в советской литературе. Ходасевич писал:

Особое рвение проявили как раз те, кому надо было застраховаться на случай, если обнаружится их не слишком коммунистическое прошлое. И вот печатными и словесными доносами занялись молодые и пожилые люди, за которыми в прошлом числятся такие вещи, как: служба в жандармерии, участие в организации патриотических шествий с портретами Николая II, писание погромных статей в “Земщине” (или “Вече”, не помню), работа в Осваге, работа у Колчака и т. д., и т. д.

Так как доносы не прекращаются; так как от них страдает литература, ибо закрываются издательства и журналы; так как страдают оставшиеся в России писатели, более лояльные по отношению к советской власти, чем сами доносчики; так как мне все это надоело, то я решил по мере новых доносов печатно сообщать некоторые сведения об их авторах. Если будут молчать они, то, так и быть, промолчу и я.

Дальше следовала уже известная нам история о студенте-сионисте, ставшем пролетарским поэтом.

Появление статьи произвело в Москве эффект разорвавшейся бомбы. Противники Родова постарались максимально использовать разоблачения. Над председателем ВАПП всерьез сгустились тучи, ему грозило исключение из партии. Но Родов мобилизовал всю свою энергию, изобретательность и способность к демагогии. В 4-м номере журнала “Октябрь” было напечатано его письмо в Отдел печати ЦК РКП (б).

Как утверждал Родов, “единственная правда в словах г-на Ходасевича состоит в том, что в свое время я в течение двух лет (1915–1916) состоял членом еврейской студенческой организации «Геховер», которая не была политической партией, но входила в общесионистскую организацию. ‹…› Но дальше, что ни слово, то у г-на Ходасевича – ложь”. Родов уверял, что он, “несмотря на то, что в партию ‹…› официально вступил лишь в 1918 году”, с апреля 1917-го “стал на точку зрения большевиков и вел усиленную большевистскую агитацию на тогдашних уличных митингах”, что, получив