Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Милая, милая Лени, вот уже восемь дней, как я опять в море. Здесь я особенно сильно чувствую, насколько трудно оставаться без всякого контакта с тобой. Знаешь, Лени, в последнее время, долгие часы находясь совсем один и видя только безбрежное море, я очень часто думаю о нас и нашей жизни. И всякий раз прихожу к одному и тому же выводу — если мне суждено погибнуть на этой войне, то, значит, жизнь моя состоялась не полностью… Ты ведь знаешь, что я не боюсь смерти. Но с тех пор как мы встретились, у меня появилось фанатическое желание жить. Все обязательно должно закончиться хорошо. Мне хотелось бы сказать как-нибудь так, чтобы ты поняла, насколько сильно я тебя люблю. Но для этого не хватит всех языков мира. Я ведь знаю, что ты все чувствуешь, и могу лишь повторить снова и снова, что я весь твой.
Ни слова о размолвках и ссорах, омрачавших нашу совместную жизнь, только любовь была в этих строках, а в подлинности его чувств я никогда не сомневалась. Так я читала одно послание за другим. Он писал о наступлении на полярном направлении, о снежных заносах и буранах и о том, что уже несколько дней на передовую не приходит почта.
В следующем письме Петер сообщал о наступательных операциях на фронте, о боях с русскими, полностью протекавших по плану, и о том, что настроение у его людей отличное, несмотря на огромную физическую нагрузку.
Время от времени до нас доходят скудные вести с других фронтов, которых мы, естественно, ждем с нетерпением — но не так, конечно, как полевую почту, которая в последнее время обходится со мной как злая мачеха…
Несколько дней спустя он писал:
Сегодня у меня день отдыха. Я сижу в так называемом деревоземляном оборонительном сооружении — это, попросту говоря, большая яма, накрытая березовыми бревнами и засыпанная сверху слоем земли. К сожалению, письма от тебя я еще не получил, надеюсь лишь, что с тобой ничего не случилось. Я теперь целыми сутками в пути и не знаю порой, как выкроить пару часов для сна…
Двумя днями позже:
…хуже всего то, что от тебя давно уже нет вестей. Я мечтаю лишь знать, где ты сейчас. Начиная с завтра меня, кажется, ждут несколько трудных дней, и я, возможно, не смогу писать. Ты еще со мной, мой ангел-хранитель?
Следующее письмо:
Целых пять дней я не мог писать тебе. В последнее время ночи напролет нахожусь в дороге, лишь под утро, разбитый и замерзший, возвращаюсь в землянку, которая кажется мне шикарным отелем, и засыпаю как убитый. Завтра снова идти в разведку, может, до этого еще успею получить от тебя весточку…
Через два дня:
Мой милый маленький ангел-хранитель, позавчера ты снова была со мной в этом качестве…
При чтении этих строк мне вспомнилось одно странное происшествие, которое я отметила в своем календаре. Это случилось 29 октября — в тот день, когда Петер впервые назвал меня своим ангелом-хранителем. Когда в тот день я собралась написать ему, мной неожиданно овладела тревога, перешедшая в необъяснимый ужас. Я как во сне увидела двух русских, наклонившихся над лежащим на земле Петером и пытавшихся забить его прикладами. Во время этого ужасного видения послышался легкий шлепок — большой цветок кактуса отломился и упал на пол. Когда через несколько месяцев я рассказала об этом Петеру, выяснилось, что в тот самый час, когда меня посетило это видение и на пол упал цветок, он находился в смертельной опасности. Ему пришлось защищаться от русских солдат.
Однажды рано утром раздался телефонный звонок.
— Ты, конечно, еще спишь, — прозвучал откуда-то издалека знакомый голос.
— Кто говорит? — спросила я спросонья.
— Это я, Эрни. Ты что, забыла мой голос?
— Удет, — воскликнула я теперь уже бодро, — что стряслось, почему ты звонишь ни свет ни заря? В чем дело?
— Да ничего особенного, просто хотел еще раз тебя услышать.
— Что ты хочешь этим сказать? — встревоженно спросила я.
— Чао, Лени, поспи еще немножко, — ответил он очень тихо, и разговор закончился.
Всего через несколько часов по радио передали, что с генерал-полковником Эрнстом Удетом при испытании нового оружия произошел несчастный случай со смертельным исходом. Новость потрясла меня. (Впоследствии выяснилось, что Эрни покончил с собой). Теперь стало понятно, почему он позвонил. Это было прощание навсегда. Наверное, отчаяние заставило его пойти на подобный шаг. Я вспомнила о некоторых наших разговорах, которые позволили мне думать, что он не видел иного выхода. Эрни был чудесным товарищем, все мы любили его. Он тоже стал одной из неисчислимых жертв этой ужасной войны. Только самые близкие друзья знали, что на самом деле Эрнст Удет добровольно ушел из жизни — застрелился в своей берлинской квартире.
В последние годы я с Удетом встречалась не так часто, как раньше, однако наша дружба оставалась крепкой. Он несколько раз рассказывал мне о своих проблемах. Особенно жаловался на то, что никогда не мог встретиться с Гитлером наедине, чтобы поговорить с ним о трудностях в производстве техники для Люфтваффе. На беседах всегда присутствовал Геринг, который, по словам Удета, не сообщал Гитлеру подлинных данных об объемах производства и постоянно завышал количество выпущенных единиц техники. Тем самым фюрера вводили в заблуждение, что имело губительные последствия. Против Геринга Удет был бессилен, а идти на прием к Гитлеру в одиночку ему, как он однажды признался, запрещала офицерская честь. Я не имела какого-либо определенного мнения о Геринге, так как за двенадцать лет существования Третьего рейха разговаривала с ним один-единственный раз, после моей встречи с Муссолини, когда Геринг попросил зайти к нему.
В этой неоднозначной ситуации Удет, должно быть, очень страдал. Он изменился в сравнении с прежними временами, когда все знали его как веселого и жизнерадостного человека, стал серьезным, его шутки уже никого не могли обмануть. В кругу друзей он не скрывал, что назначение главным интендантом ВВС не очень-то его осчастливило. Удет был кем угодно, только не канцелярской крысой. Когда он покончил с собой, ему исполнилось всего сорок пять лет. Смерть этого человека и ее обстоятельства потрясли всех его друзей до глубины души.
Карл Цукмайер в драме «Генерал дьявола» верно обрисовал характер Удета, но причины, приведшие его к добровольному уходу из жизни, в пьесе вымышлены. Удет не был, как изображает Цукмайер, жертвой гестапо, не был и врагом Гитлера. Хотя он и не принадлежал к числу фанатичных почитателей фюрера, но все же относился к нему, как сам мне говорил, с большим уважением. По моему мнению, Эрни все-таки заслуживал того, чтобы такой известный писатель, как Цукмайер, дал правдивое изложение его трагедии.
Война все усиливала свое разрушительное воздействие. Немецкие войска заняли большую часть Европы, вели регулярные обстрелы Ленинграда, продвинулись до Крымского полуострова, а теперь стояли в 30 километрах от Москвы. В Азии японцы сражались с американцами и англичанами, театр военных действий простирался от Сингапура и Борнео до Гонконга, а в Северной Африке армия Роммеля вела бои с британцами. Война превратилась в гигантский степной пожар, охвативший весь земной шар.
