Через несколько дней Петер вернулся в свою часть, а я снова оказалась в Берлине. Вальди Трауту удалось арендовать небольшой павильон в Бабельсберге, и съемки можно было продолжить. Но уже через несколько дней вновь заявила о себе ужасная болезнь — колики следовали почти без перерыва. С этими страшными приступами ничего нельзя было поделать, так как я не переносила ни морфия, ни иных болеутоляющих средств. Мои люди были в отчаянии. Мы снова оказались перед выбором — прекратить съемки «Долины» или перенести их на более поздний срок. Но я ни в коем случае не хотела отказываться от фильма. Стольких трудов стоило получить павильон, а Грюндгенс еще раз великодушно освободил для нас актера Бернхарда Минетги. С помощью уколов камфары, внутривенных инъекций новальгина и всевозможных восстановительных медикаментов меня поддерживали в рабочем состоянии, укутывали в теплые одеяла, обкладывали грелками. Так я пыталась работать хотя бы в качестве режиссера. Как актриса — уже не могла. Боли слишком заметно отразились на лице. Оператор Бениц был в отчаянии, не помогали ни специальная оптика, ни вуаль. Мне удалось поставить несколько важных сцен, но потом пришлось прерваться — я снова попала в больницу. Тем не менее надеялась на выздоровление. Врачи посоветовали лечение грязями в Бад-Эльстере.[327] Пребывание в санатории стало сплошной мукой. Мне еще никогда не доводилось оказываться в таком уединении. Чтобы не оставаться совсем одной, пришлось взять с собой компаньонку. Но грязевые ванны не принесли никакого облегчения. Единственной отрадой была почта с фронта. Я по-прежнему получала от Петера письмо за письмом.

Через месяц меня выписали. Уезжала я такой же больной, как и приехала. Профессор Киллёйтнер намеревался еще раз обследовать меня. Ожидая, пока в его клинике освободится место, я жила в гостинице «Рейнишер Хоф» напротив главного вокзала. Там меня неожиданно навестил Гитлер, которого после Данцига я больше не видела. От своей экономки фрау Винтер он узнал о моей болезни и пребывании в Мюнхене. Фюрер находился здесь проездом в Вену, где, как сообщил, собирался подписать пакт трех держав.

— Что-то вы не тем делом занимаетесь! — сказал он, вручив мне цветы.

После этого стал подбадривать меня и предложил лечиться у своего врача, доктора Морелля.[328] Мое состояние не позволило запомнить все, о чем он говорил. Но кое-что от этого визита осталось в памяти. Помню, Гитлер сказал, что, как только закончится война, он хочет отойти от политики и в связи с этим его очень беспокоит вопрос преемника.

— Никто из моих людей, — произнес он, — не обладает необходимыми способностями для того, чтобы взять на себя руководство. Поэтому, вероятно, следовало бы поручить его коллективному органу, состоящему из членов моего главного штаба.

Имен он не назвал. Я не нашлась, что ответить, когда фюрер заявил, что после окончания войны хочет пригласить меня в Бергхоф, чтобы вместе писать киносценарии. Поначалу мне показалось, что это шутка, но он говорил всерьез и начал доказывать, насколько важны хорошие фильмы:

— Если они будут сняты действительно гениально, то смогут изменить мир.

При этом он вдохновился тем, что, кажется, пришлось ему особенно по душе, — историей католической Церкви и, говоря об этом, почти впал в экстаз.

— Было бы потрясающе, — провозгласил он, — если бы сегодня можно было смотреть фильмы, снятые в далеком прошлом, во времена Фридриха Великого, и Наполеона или в эпоху античности!

Он прервал свою речь и, казалось, о чем-то задумался, а затем продолжил:

— Когда вы выздоровеете, фройляйн Рифеншталь, то сможете оказать мне большую услугу. Свяжитесь, пожалуйста, с институтом имени кайзера Вильгельма в Берлине и обсудите там эту проблему с выдающимися учеными. Нужно создать киноматериал, сотканный из тончайшего металла, который не способны изменить ни время, ни погодные условия, который может выдержать столетия. Представьте себе, что люди через тысячу лет смогут увидеть переживаемое нами сейчас.

Гитлер говорил так, словно война уже закончилась и снова наступил мир. После его ухода я еще долго находилась под действием исходившего от него оптимизма.

Следующие дни я провела в Иозефинуме, частной мюнхенской клинике, где меня заботливо опекали католические монахини. Результаты обследования оказались удручающими. Не оставалось ничего иного, как, вооружившись пакетом медикаментов, вновь удалиться в альпийскую хижину на Петушином Гребне. Болезнь усугублялась день ото дня. Приступы повторялись снова и снова и были невыносимыми. Тут добрые знакомые порекомендовали мне гомеопата из Мюнхена. Поначалу мне не поверилось, что доктор Ройтер в состоянии помочь. Уж очень простой был у него вид. Небольшого роста, с округлым лицом, мужчина вполне мог сойти за пекаря или хозяина сельской гостиницы. Но я заблуждалась. Первое впечатление оказалось обманчивым.

С помощью обследования по глазам он быстро и точно поставил диагноз и предложил лечение акупунктурой. Я тотчас согласилась, но, когда увидела длинные иглы, которые он стал вводить мне глубоко в тело, испытала неподдельный ужас. Странно, но боли почти не чувствовалось. Потом гомеопат втирал мне в запястья какие-то мази. И — словно по мановению волшебной палочки — боль отступила.

На следующее утро я почувствовала себя намного лучше. Несколько прошедших ужасных месяцев казались дурным сном. Для полного выздоровления мне следовало бы остаться в Мюнхене еще на три месяца, чтобы продолжить лечение доктора Ройтера. К слову, он, как выяснилось впоследствии, являлся одним из лечащих врачей Рудольфа Гесса. Но как только колики отпустили, я легкомысленно покинула Мюнхен и поехала в Берлин, о чем впоследствии часто сожалела.

В первую же ночь после моего возвращения произошел интенсивный авианалет. Сначала я через открытое окно наблюдала за бесчисленными прожекторами, которые словно длинные руки привидений ощупывали небо, и за красными и желтыми осветительными ракетами. Потом раздался ужасный грохот, казалось, будто зенитные пушки расставлены вокруг моего дома. Все здание содрогалось. Я думала, что со временем смогу привыкнуть к этому, но ошиблась — налеты продолжались и становились все более массированными, и под развалинами домов гибло множество людей.

Ожесточенные бои шли и на фронте. Газеты писали о горных стрелках — уже несколько дней они сражались под потоками дождя на улицах греческих городов. С ними ли Петер или его уже нет в живых? Целых восемнадцать дней он не давал о себе знать.

К счастью, мои опасения не оправдались — однажды я услышала по радио его имя. За особую храбрость, проявленную при прорыве линии Метаксас в Греции, он был награжден Рыцарским крестом. Теперь я знала, что Петер жив и смог устоять перед лицом опасности. Долгая разлука лишь усилила мои чувства к нему и стерла следы раздоров.