— Олени одним ягелем питаются, — сказал Шокшин, — а какие красивые и сильные. В Швеции раньше из ягеля сладости делали; попросту говоря, патоку гнали. Так что ж вы думаете, нельзя из него простое блюдо приготовить?

— А почему в Швеции перестали гнать патоку? — заинтересовался комиссар.

— Не хватало на большую фабричную установку, далеко было везти, нерентабельно. Но в небольшом хозяйстве вполне оправдает себя. А с праздничным обедом так обстоит. Надо ягель отмочить — часа два. Сделано. Воду отлил, новую налил. С золой второй раз прокипятил. — И он, сняв котелок с огня, слил воду. — Теперь надо отмыть золу.

Шокшин, засучив рукава, принялся за дело.

— Когда отмою золу, тогда все в порядке, полный налив. Можно прокипятить и есть вволю. Чудесное блюдо. Только теперь надо варить в соленой воде. У кого, ребята, хоть щепотка осталась?

Я первый раз в жизни видел его таким оживленным. Но ни у кого не было соли.

— На вот, возьми, — и, отложив в сторону сапог, отец вытащил из своего пустого заплечного мешка маленький белый мешочек, меньше кисета. Мешочек этот был совершенно пуст.

— Здесь соль была, — продолжал он с сокрушением. — Ничего не осталось, но мешочек-то сам насквозь просолился. Брось в котелок, пусть выварится.

— И то правда, — согласился Шокшин и бросил в котелок мешочек из-под соли.

— Ну, такой стряпни я не стану есть! — и Аня передернула плечами.

— Еще бы! В Беломорске побывала, — съязвил Душа.

Он сидел в тени лесной избушки рядом с Аней и с жадностью поглядывал на котелок. А Шокшин, щуря глаза, мешая ножом в котелке, по-прежнему разглагольствовал, и я был рад этому, потому что все слушали его и я спокойно мог разглядывать лицо Ани. Красненькое пятнышко от укуса комара на щеке было трогательно, а глаза, немного запавшие от усталости, стали еще синее, и она тоже смотрела на меня. И мне, считавшему себя матерым волком, смутить которого вряд ли что могло, неловко было, что я так долго сижу перед нею в одном сапоге и нога у меня грязноватая.

— Вот, товарищи, — говорил Шокшин, — представим себе на минутку, что война уже кончилась и что мы всей компанией попали в Москву и в первый же день зашли в ресторан «Метрополь». Как вы думаете, что я заказываю из порционных блюд?

— Шашлык! — восторженно отозвался Душа.

— Ан нет, не шашлык! — торжествующе ответил Шокшин. — И не пельмени, как я вижу, хочется Даше. И не кулебяку с рыбой, и не кашу. На первый раз спросим повара: «А сочни из муки на камешке, на солнце печь умеете?» — «Нет, не умею…» — «Приготовьте нам обычную партизанскую болтушку. Ах, вы не знаете? Ну тогда мы вас научим. Обыкновенная вода, из родника или ручья проточного, муки сыплете по вкусу, то есть по наличию в мешках, и болтаете ложкой, поварешкой, чумичкой, финкой — чем хотите, а потом снимаете с огня, вот и все. Вкуснее этого блюда в мире не бывает. Платите за науку!»

— Все равно никогда, нигде и ни в каком ресторане, даже в Москве, никто не ел такой вкусной болтушки, как мы здесь. Ей-богу, хоть бы сегодня вместо твоего ягельного студня болтушку, — мечтательно произнесла Даша.

Веснушек сегодня у нее на лице было больше, чем обычно.

— Да, — задумчиво продолжала она, — когда-нибудь мы будем вспоминать поход, бой на высотке, Олень-озеро. И как ты прилетела… Знаешь, Аня, когда мы будем с тобою бабушками, сядем на лавочке и станем припоминать, как по лесам ходили. И пожалуй, не только внучки, дочери нам не поверят. Вычитали, скажут, старухи из каких-нибудь книжек, вот и размечтались. А ведь странно как-то подумать, Аня, что не всегда мы будем комсомолками. Красивая ты будешь старуха. И внучек твой, я уверена, будет так на Колю Титова походить, что даже прадед, и тот ошибется. Право слово, Отец.

Но отец не ответил ей, и тогда она взглянула на меня, на Аню и засмеялась.

— Ну почему ты краснеешь, Коля? Почему?

Аня тоже покраснела вся до корней волос, и даже пятнышко комариного укуса стало незаметным.

Я готов был растерзать на месте Дашу за эти слова, и вместе с тем было в них что-то для меня очень приятное и радостное, в чем совестно было признаться. Как будто и в самом деле прошло много лет, и то, что сейчас происходит у лесной избушки, уже только воспоминание, далекое воспоминание.

— А и впрямь, Даша, не поверят нам, — сказала Аня, справившись со смущением. — Ведь вот мама, бывало, рассказывала и про восстание лесорубов, и как отец в бане у них с товарищем прятался — оружие принимал, и как по льду озера, по лесам она вместе с Хелли и Нанни в Советский Союз пробиралась, а я стою, слушаю и верю и не верю ей. Уж очень все это невероятным казалось. Не вязалось как-то: телята там, подойники — и вдруг такое, о чем только в книжках читаешь. Мама, папа — и вдруг герои. А в младших классах иногда завидовала ей. Чего только она не видела! Чего только пережить ей не пришлось!.. Но и тогда думала, что такие вещи только очень давно, до моего рождения происходили. А у меня жизнь будет простая, ровная. Вот десять классов окончу. Потом инженером стану. Семью заведу… А выстрелов я очень боялась. Не то что Нанни. Я ведь в грозу от грома и молнии под кровать пряталась. Нет, не поверят нам дочки. Когда рассказываешь, все это получается очень невероятно, а на самом деле просто все… Только уж очень горько терять подруг.

— Ну, готово, — воскликнул Кархунен, — все выжато. За здоровье именинника! — И он поднес мне голубенькую фарфоровую чашку, наполненную спиртом. — Эх, хороша чашечка! — прибавил он и сочувственно крякнул.

— Это мой подарок Титову сегодня по случаю… — сказала Аня.

— По случаю чего? — вдруг лукаво спросил отец, откладывая в сторону починенный сапог с толстой, добротной новой подошвой.

— По случаю… — запнулась немного Аня. — По случаю дня рождения сынка вашего, — быстро добавила она, и все стоявшие рядом засмеялись.

— Надо по кругу пустить, как водилось в старину. — И я поднес чашечку отцу.

Он ладонью развел мохнатые усы, погладил бороду, отпил глоток вонючей, обжигающей горло жидкости и, передавая чашечку комиссару, сказал:

— Выпьем за то, чтобы снова было то, что было.

— Еще лучше будет! — убежденно сказал Шокшин. Мне тоже казалось, что будет еще лучше, чем было.

— Оно-то лучше будет, да многих не