бывшее расположение дивизии. Доставили меня на машине к Лундстрему — он старый мамин друг. Сначала не узнал меня, а потом малиной отпаивал и на самолете отправил в Беломорск. Да, чуть не забыла передать, — вдруг вспомнила Аня и стала расстегивать кармашек гимнастерки. — Тут записка от Щеткина, от летчика. Обязательно просил передать. Он шлет вам боевой привет, самые лучшие пожелания и очень-очень извиняется за то, что в прошлый раз так ругал нас. А там, на Большой земле, когда рация наша перестала работать, горевали, что отряд погиб. Так вот… Потом бревна начали приходить — сплав. Все поняли, что живем, действуем, боремся. Радости сколько было. Лесозаводу в самый раз этот сплав был, а то уж его останавливать хотели — не было сырья.

Ну, а вы нашли тогда мешки с продуктами Щеткина? — Это она уже спрашивала меня.

— Достали. Только вот Ямщикову обе руки продырявили…

— Ничего, заживут, — сказала подошедшая к нам Даша. — Это ты, Аня, отлично придумала бинты и марганцовки привезти, а то, знаешь, зудят раны. Ты подумай: бинтов нет, портянки стираем и ими бинтуем.

Комиссар вошел в избушку. Девушки сели на пороге.

— Первый раз в жизни на аэроплане летела! — по-детски похвалилась Аня перед подругой.

— А я и не летала еще никогда.

— Я вчера в театре была!..

Они еще с полчаса говорили о своих делах.

Я сидел на трухлявом пне неподалеку от них, слышал их голоса и, не вникая в смысл слов, был весь полон ощущением счастья оттого, что рядом, в нескольких шагах — Аня. Я знал: она тоже счастлива оттого, что вот здесь, в лесу, на берегу озера, неподалеку от нее, сижу я.

Потом девушки ушли к раненым, они должны были спать около своих пациентов. Я остался один, смотрел на озеро. Видел, как постепенно разгоралось небо и бледнел месяц, как становились розовыми верхушки деревьев.

Я слышал, как сначала птицы замолкли, а затем, после передышки, зазвенели снова их голоса. Плеснула в воде рыба. Мне было очень горько и очень хорошо в ту ночь и не хотелось спать… Подошел отец.

— Ну, сынок, поздравляю тебя с днем рождения.

— Папа, — сказал я, — я женюсь! Как только кончится этот поход, я женюсь. Ты знаешь, на ком?

— Знаю! Раньше, чем ты сам об этом знал.

— Только очень тебя прошу — об этом ни слова. Она сама еще не знает об этом.

— Конечно, не скажу никому, — усмехнулся себе в усы и бороду отец. — Никому! Тем более что и она меня тоже просила никому не говорить — еще перед тем, как ты уходил мост взрывать.

Он раскурил трубку и пошел дальше, обходя ночное наше становище. А я, сидя на пне, так и заснул, и уже не помню, как улегся на плащ-палатке между корней огромной сосны.

Может быть, это отец или товарищи сонного меня устроили? Не знаю. Я спал.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Проснулся я оттого, что рядом кто-то смеялся. С тех пор как был ранен Душа, у нас никто не смеялся. А сейчас я сквозь сон узнал голос Ани, и вторили ее смеху комиссар и отец, Шокшин и Даша.

Я быстро вскочил и, как водится, протянул руку за сапогами. Левый сапог лежал рядом со мной на палатке, правого не было. Все снова расхохотались.

«Чего им весело?» — недовольно подумал я, воображая, что это смеются надо мной. Но тут я увидел отца.

Сидя на пне, он ловко подбивал подметку к моему сапогу. Во рту, как заправский сапожник, отец держал горсточку мелких гвоздиков. Они было сделаны из трофейного провода.

— Да не смешите же вы меня! — сказал отец, выплюнув все гвоздики себе на ладонь.

Оказалось, все смеялись Аниному рассказу о том, как смутился летчик, узнав, что партизаны слышали его ругань с воздуха и среди них были девушки. Он долго и забавно просил Аню передать его извинения.

— Да ничего, переживем, — утешала его Аня.

Я был раздосадован и ничего не понимал.

Очевидно, я проспал подъем, и сейчас не меньше одиннадцати часов утра. Отражение солнца дробилось в озере и резало своим блеском глаза. Но тогда непонятно, почему меня никто не разбудил, почему мы находимся на старом месте. Ведь переправа намечена севернее, там, где ширина озера всего километр, а не три, как здесь.

— Что случилось? — с этим вопросом я вскочил на ноги.

— А ничего особенного, готовлю подарок тебе по случаю дня рождения, — отозвался отец и снова стал забивать гвозди рукояткой финского ножа.

— Там, у переправы, обнаружены лахтари, несколько человек с пулеметами, — ответил мне комиссар. — Если они нас задержат, могут подоспеть карательные отряды, и тогда…

— Мы и заказали помощь. Пусть самолеты разбомбят эту группу. Боевое охранение выставлено. А пока, раз свободный часок выдался, решили как следует отметить твое рождение. Не каждый день человеку двадцать один год исполняется.

— В деревнях у парней в таком возрасте уже детишки перед домом бегают, — сказал Лось.

Он стоял на камешке у самого берега, далеко в озеро закинув лески.

И снова было разостлано вышитое петушками Анино полотенце, словно она никуда не уходила, и снова место около ее положенного на землю рюкзака было самым уютным во всем лесу.

Кархунен что-то выжимал из тряпочки в подставленную Аней голубенькую чашку. Туда падали прозрачные зеленоватые капли.

— Откуда у тебя «жми-дави»? — спросил я.

Так называли мы сухой спирт, который выдается, чтобы под дождем на болоте или на снегу легче было развести костер и подогреть пищу. Но могу поручиться головой, никто из нас не употреблял сухой спирт по назначению.

— Весь поход берег, пригодится для тоста.

— Да и мой подарок скоро готов, — промолвил отец, подбивая подметку. — Так вот я и говорю, — продолжал он свой рассказ, — отец или мать — это земля, а не небо. Было раз так: идет мужик по дороге, в совсем что ни на есть рваных сапогах. То есть, по правде говоря, одни только у него голенища остались, а насчет подметок, так от них и следа нет, ну как есть одно голое место. И вот небо смотрит и говорит: «Мужик в сапогах идет. Мужик в ладных сапогах идет». Так ему сверху видно. А земля отвечает: «Мужик совсем босой идет». Так она, земля, чувствует. На нее ведь ступня становится, а какой сверху форс наведен, так земле до этого дела нет, да и не видать. Вот и заспорили. Небо говорит: «Обут мужик». Земля отвечает «Врешь, босой». Так и родительское сердце, оно, как земля, вернее. Ну, как