– Через неделю квартира будет готова? Значит, через неделю.

Уехать просто так, втихаря, он, конечно, не мог, то есть исчезнуть не прощаясь и без объяснений, как это делали на протяжении веков многие мужья, лишенные совести (и как это иногда делали женщины). Том решил открыть Мэг часть правды, чтобы она не подняла шума, не кинулась его искать и не подала заявление в полицию. Никто, разумеется, никогда не смог бы отыскать Джеймса Роуленда, потому что такого человека просто не существовало. Но ему было грустно думать, что Мэг станет понапрасну раскатывать по стране, уподобившись той иностранке, миссис Роуленд. Никто не знает, на что способны отчаявшиеся женщины, то есть женщины, не понимающие, что с ними случилось.

– Я уже много лет женат. И у меня двое детей от жены, – наконец признался он Мэг. – Я покинул семью и приехал сюда, чтобы забыть про них, чтобы не травить себе душу, оставаясь рядом с ними. Вот почему я не хотел жениться на тебе: я уже женат, я по-прежнему женат, мы так и не развелись. Во всяком случае, я не нарушил закона, не довел обман до последней крайности. Теперь у меня появилась возможность вернуться к моей прежней жизни, о которой я напрасно молчал, тут ты совершенно права; мне следовало рассказать тебе все, и это было бы справедливо по отношению к тебе. Но если я молчал, то не по злой воле, а только из чистого эгоизма. Человек выживает как может, думает только о сегодняшнем дне, спасаясь от бездонной тоски, и поворачивает себе на пользу что угодно, не просчитывая последствия. То есть я тебя использовал, так оно и есть.

Но хочу напомнить, что не собирался заводить наши отношения слишком далеко, не хотел, чтобы у нас появился ребенок. Теперь я не раскаиваюсь, наоборот, очень благодарен тебе, ты это знаешь. Я не смею надеяться, что ты меня простишь, моя вина чересчур велика. У меня сердце разрывается при мысли, что я не буду видеть тебя каждый день, ни тебя, ни Вэл. Но ты должна понять, что сердце мое уже много лет как разорвано из-за моих старших детей, которых я знаю много дольше.

Ему стало стыдно за свои слова, за то, что именно в таких выражениях он говорил о своих терзаниях, своем разбитом сердце и бесконечной тоске, но вести себя следовало именно так. Это не облегчало ситуации, но было бы куда хуже, если бы он не произнес таких банальностей, поскольку в некоторых обстоятельствах людям нужны банальности, особенно в миг расставания. Он лицемерил, они ничего не меняли, зато немного смягчали удар – пусть и не сразу, но хотя бы задним числом. В конце концов, он не первый раз за свою жизнь прибегал к ним, а человек, привыкший притворяться, должен уметь пускать их в ход, даже если при этом не может не испытывать стыда.

– У вас не будет недостатка в деньгах. Каждый месяц я стану переводить тебе вполне приличную сумму. Тут ты не должна беспокоиться. Я знаю, что сейчас деньги волнуют тебя меньше всего. Но потом ты отнесешься к этому иначе.

Томас Невинсон знал, что его ожидают несколько дней страшной нервотрепки, слез, упреков, просьб, вспышек бешенства и оскорбленного молчания – одно будет сменять другое. Но эту цену он с радостью готов был заплатить, потому что больше всего желал уехать, вернуться в большой мир, а не продолжать медленно чахнуть и покрываться плесенью. Так что эти дни и ночи бессмысленных сражений можно считать дешевым выкупом. Они пролетят, и он окажется на свободе, окажется в Лондоне, а после Лондона – кто знает… Ему гораздо тяжелее было расставаться с девочкой, чем с ее матерью, но он привык расставаться с людьми, порой оставляя их в незавидном положении или даже обрекая на гибель. Он бросил пробный шар:

– Я хотел бы время от времени навещать вас, проводить с вами, скажем, неделю, во всяком случае, пока ты не найдешь мне замену. А ты найдешь ее скоро, в душе ты сама это знаешь, хотя сейчас тебе такой вариант кажется нереальным. Умоляю, позволь мне приезжать к вам. Хотя твой отказ я тоже пойму. Как мне его не понять, если сам я отдалился от своей семьи, чтобы облегчить для себя разлуку, чтобы не растравлять раны. Ведь я испытал то же самое на собственной шкуре, сам через такое прошел. И хорошо знаю, как это больно.

Он ничего не сказал ей про Мадрид и про то, что был наполовину испанцем, не назвал своего настоящего имени и не сообщил, чем занимался большую часть жизни. Лучше не искушать судьбу, лучше пусть Мэг ничего не знает, лучше пусть имя Тома Невинсона по-прежнему ничего для нее не значит, хотя он и сам не был уверен, что когда-нибудь вернет его себе, ведь для тех, кто это имя помнил, оно принадлежало умершему. А если Тому удастся когда-нибудь вернуться в Мадрид, лучше будет медсестре Мэг не появляться там вместе с дочкой – а значит, лучше не подкидывать отчаявшимся людям идей, за которые они могут ухватиться.

– Нет, я больше не хочу тебя видеть и не хочу, чтобы тебя видела Вэл, – таков был окончательный ответ Мэг после несколько дней криков, слез, обвинений и после бессонных ночей, а бессонница, как правило, доводит до изнеможения даже самых хладнокровных людей. – Если у нее потом появится новый отец, лучше ей тебя не помнить. Она будет счастливее, если поскорее перестанет скучать по тебе, а потом окончательно забудет, словно тебя никогда и не было. Как бы я хотела, чтобы и моя память была такой же хрупкой, но взрослые лишены этого утешения. Я буду тебя помнить и ненавидеть до конца моих дней.

Томас Невинсон покорно выдержал все это. Ему было, разумеется, грустно, что не мешало тешить себя мечтами. Он предпочел обойтись без формального прощания, когда трое воспринимают это именно как прощание, по крайней мере двое, девочка еще не могла ничего понять. Все уже было сказано, поэтому он не объявил, когда уедет, какого именно числа. И как-то утром воспользовался отсутствием Мэг и дочки – Мэг была на работе, а Вэл в яслях, – быстро собрал небольшой чемодан и сунул туда “андерковер”. Бросил свои ключи на кровать, вышел и захлопнул за собой дверь. Но даже записки не оставил – ему это показалось лишним. Едва войдя в квартиру, Мэг сразу поймет, что он уехал, сразу догадается.