него сейчас в душе. Он встал над свежим расплывшемся за зиму холмиком, боясь взглянуть на мамину фотографию на временном надгробии. Но заставил себя поднять глаза на её молодое лицо. Он знал эту фотографию давно, мама была на ней ещё совсем молодой, но Никита только сейчас заметил какую-то особенную её улыбку. Не сразу понял, в чём эта особенность. Потом понял — мамины грустные глаза. Она улыбалась, но глаза были грустными. Каким же он был эгоистом — никогда не замечал этой пронзительной грусти в её глазах! Сколько он себя помнил, они всегда были вдвоём — мама и сын. Дед его, мамин отец погиб ещё в Зимнюю войну с финнами, бабушка умерла задолго до его рождения. Насколько Никита знал, никаких родственников у мамы больше не было. Зато с коммунальной квартирой им повезло. Во-первых, она была только на две семьи, а во-вторых — вторую семью составлял один человек: Пётр Васильевич, геолог. Когда-то давно он развёлся с женой, и, разделив большую общую квартиру, получил довольно просторную комнату в коммуналке. По Никитиным подростковым представлениям, сосед был очень пожилой, если не старый, по крайней мере, намного старше мамы. Дома он бывал довольно редко и не подолгу: всё время ездил в какие-то отдалённые экспедиции то на Камчатку, то в Якутию, то куда-то на Байкал. Гости у него бывали редко, пару раз Никита видел какую-то женщину. Во всяком случае, жили они по-соседски дружно, делить было нечего.

Ещё совсем маленьким он несколько раз спрашивал маму о своём папе. Тогда она что-то быстро придумывала про какие-то дальние командировки, обещала его скорое возвращение. Но в четырнадцать лет, когда пришло время получать паспорт, Никита твёрдо, по-взрослому потребовал правды. Мама удивилась его тону, никогда прежде он так с ней не разговаривал. Видимо, она поняла тогда, что сын вырос. Объяснила просто, несколькими короткими репликами. С его отцом они жили в гражданском браке три года. Но как только он узнал, что мама беременна им, Никитой, исчез. Исчез — и всё. И за все годы даже не поинтересовался, кого мама родила. Ни разу не позвонил. Потом мама добавила, что давно это всё отжила, не хочет даже вспоминать об этом человеке, и попросила Никиту больше никогда с ней на эту тему не говорить. Отчество в его паспорте стояло по дедушке: мама была Петровна, и сына записала Петровичем. Он был Никитой Петровичем.

Мамин брак не был зарегистрирован, поэтому она не считалась матерью-одиночкой, никакой помощи от государства не получала. Имея фельдшерское образование, устроилась на Скорую помощь. После суточного дежурства — три дня выходных, мама была дома. Но те сутки, в которые она дежурила, Никита проводил сначала в круглосуточных яслях, потом — в круглосуточном садике. Это была страшная пытка. Вовсе не потому, что к нему там плохо относились, а потому, что там не было мамы… Если мамины дежурства выпадали на выходные, его забирала к себе тётя Наташа. Он вырос рядом с Лерой, которая была всего на полтора года старше. Муж тёти Наташи, дядя Валера (Валерий Викторович) относился к Никите по-отечески, он понимал интересы мальчишки лучше своей жены и даже мамы. Работал Валерий Викторович инженером в каком-то «почтовом ящике», как было принято тогда называть закрытые предприятия. Он рано научил Никиту играть в шахматы, и с удовольствием задавал ему всякие простенькие шахматные задачи, радуясь, когда он справлялся с заданиями. Но всё равно с мамой было лучше, поэтому, когда Никита был маленьким, он любил болеть. В таких случаях мама брала больничный и сидела с ним дома. Читала ему книжки, рассказывала всякие смешные истории про животных. Готовила вкусные обеды. Как бы сильно Никита ни кашлял, какие бы фонтаны ни били из носа, и как бы ни подскакивала температура, но мама была рядом, и это было главным. Иногда он болел достаточно тяжело — и корью, и краснухой, и ветрянкой, если её знаний не хватало, мама вызывала к нему «неотложку». И вот тут начиналось представление: как только доктор подходил к нему со шприцем, Никита поднимал такой визг, и так брыкался, что мама забирала инициативу в свои руки. Он прекрасно знал, что руки эти бывают, ох какие, твёрдые. Когда его капризы заходили слишком далеко, мама, чтобы сделать укол сама, могла прижать его к постели коленом так, что было настолько больно, что брыкаться не было никакой возможности. Обычно она ледяным тоном произносила одну и ту же фразу: «Сынок, если ты не позволишь доктору сделать укол, я его сделаю тебе сама…». Никита понимал, чем это грозит, и смирялся, безропотно подставляя свой зад. Но по больничному платили мало, и, когда Никита стал постарше, мама перестала его оформлять. По её просьбе, в виде исключения, заведующий станцией Скорой ставил ей в график только дневные дежурства, и ночами она была дома. Когда уходила на работу, оставляла на столе лекарства, три кучки таблеток на бумажках с указанием времени их приёма — утро, день и вечер, и часто звонила, проверяя его самочувствие. Никита рано научился зажигать газовую плиту, разогреть суп и котлеты для него не представляло никакого труда, даже при высокой температуре…

Мама звала его «Вёшенкой». Когда он был совсем маленьким, ему казалось, что это ласковое имя какого-то зверька, ему нравилось это прозвище. Но в классе третьем на уроке природоведения он спросил у учительницы, кто это такой — «вёшенка». Она засмеялась и объяснила ему и всему классу, что вёшенка — это вкусный, непривередливый гриб, который растёт на самом простом грунте — соломе, опилках, стружках, коре деревьев и даже на бумаге… Никита был разочарован. Только с годами он понял, почему его так звала мама.

— Красивая…

Вдруг услышал Никита, и вздрогнул. Он так задумался, что не услышал шагов за своей спиной. Оглянувшись, он увидел подвыпившего мужика средних лет, который сочувственно шмыгнул носом, указывая на фотографию.

— Сестра?

— Мама…

— Жалко… такая молодая…

Никита надеялся, что мужик уйдёт, но не тут-то было. Указав на его спортивную сумку, тот спросил.

— Дембель? Из армии?

Никита только кивнул.

— Понятно. Вернулся, а матушка — того… Давай помянем от души. У меня есть и стаканчик.

Мужик достал из-за пазухи початую бутылку водки и пластиковый стаканчик, дрожащей рукой плеснул в него из бутылки и протянул Никите — тот покачал головой. И вдруг в голове мелькнуло — а, может быть выпить? Вот здесь, на кладбище, с незнакомым мужиком, которому нет никакого дела до него, Никиты… Может быть после