Он снял со спинки стула пиджак и уложил во внутренний карман документы. Так; бумажник, сигареты, спички. Проверить боковые карманы; что это, пустая пачка? Карл озадаченно сдвинул брови, сунул руку и вытащил… стопку библиотечных карточек.

О черт, это же тогда… Портфель отдал, а про карточки забыл, забыл начисто!

На одной стороне была напечатана библиографическая информация; вторая была заполнена четким почерком: обрывки фраз с обилием кавычек, большей частью на русском, иногда на английском. Чьи-то шпаргалки – или тезисы? Заметки для памяти? Карлушка склонился над столом, потом ногой придвинул стул и сел, не отрывая взгляда от карточек.

На подоконнике грелся утюг.

Двери пошипели и захлопнулись, электричка двинулась дальше, быстро и радостно набирая ход, словно удирая от кого-то. Ольга постояла, пока не смолк удаляющийся стук колес, и медленно пошла вперед.

Перрон, рельсы, шпалы – все было усеяно белыми лепестками. Жасмин отцветал, и воздух был густо насыщен тонким и свежим ароматом. «Жасмин – мужские цветы», – говорила бабушка. «В каком смысле мужские?» – «Традиция такая. Тюльпан, гвоздика… Других не помню, я все забывать стала». Бабушка жаловалась на память, и никакого кокетства в этом не было, но Ольга часто думала, что жалуется она напрасно, всем бы столько помнить в семьдесят семь лет. Столько помнить и знать такие экзотические вещи, вот как про мужские цветы. Рассказывала, как составлялись бутоньерки. Во что, интересно, превращались нежные цветы, воткнутые в петлицу, скептически спросила Олька, ведь завянут через час! И с изумлением узнавала, что – нет, не так скоро увядали, потому что стебельки погружали в тоненький сосуд, который, в свою очередь, каким-то хитрым способом крепился к изнанке лацкана, вот так.

Расскажи кому-нибудь – не поверят. Как не поверят и тому, что бабушка, приехав на взморье, не только идет пешком до самого моря, но там проходит вдоль берега несколько станций. И как проходит! Легко, без одышки, только изредка присаживаясь на скамейку.

Из-за суеты с обменом Олька давно не вывозила ее на море, да и раньше бабушка отнекивалась и даже сердилась: «У тебя муж, тебе с ним надо ездить, а не со мной», но видно было, что поехать ей хочется, и как раз с ней. Говорила: «В другой раз, Лелька».

Ольга скучала по своему детскому имени, но относилась к нему очень ревниво. Ни Олег, ни старшие Черняки никогда так ее не называли, и за это Олька была им очень благодарна, тем более что бабушка при них обращалась к ней по-прежнему, привычно для обеих. Это имя принадлежало ей и роду-племени, отсутствие которых так раздражало свекра. Первым так начал звать ее Максимыч, за ним остальные. Кроме матери: поменяла всего одну букву и наградила имечком, из которого невозможно вырасти. Потом уже, вслед за Сержантом, стала называть ее полным именем; все же лучше, чем «Ляля». Сержанта давно нет, с матерью ее жизнь не пересекается; теперь, во взрослой жизни, имя звучит по-другому.

Наверное, выбрать ребенку имя нелегко, ведь с ним он должен прожить всю жизнь. Имя – первое, что обретает человек, первая его собственность. Он еще не умеет говорить и не знает, что во рту вырастут зубы, а ноги научатся ходить, но поворачивает голову на звук своего имени. Имя – это он.

…Мать назвала ее в честь своей любимой подруги, которая давно перестала быть любимой подругой, однако не это было причиной того, что дочку она стала называть Лялей. Но тогда что?

Перелесок кончился как раз на этом вопросе – Олька никогда раньше об этом не думала. Теперь она шла по центральному проспекту. Солнца не было, ветра тоже; день стоял тихий, неподвижный. Утром прошел дождь, и щели между серыми плитками тротуара, похожими на вафли, были темными от влаги.

…Либо это – нежелание быть частью клана, все того же рода-племени: «если все называют моего ребенка так, я буду звать иначе». Когда-то Олька думала, почему мать не похожа ни на кого из родных – в детстве ее это поражало. Мать гордо заявляла: «Я похожа на моего отца».

…портрет которого остался в пустой квартире, откуда она съехала.

Олька сходства не видела, хотя трудно судить по фотографии. Впрочем, заметить можно было бы, ведь дед на карточке молодой, не старше тридцати.

Любимая погода, с детства любимая. В такой день сидеть на работе было невыносимо. Шеф ушел в отпуск, сотрудники тоскливо поглядывали на часы, а потом незаметно исчезали, оставляя в журнале удручающе однообразные записи: «поликлиника», «поликлиника», «поликлиника». «Ну что за народ, – покрутила головой машинистка, подхватив сумочку. – Хоть бы что-нибудь оригинальное придумали…» Расписалась в журнале и помахала Ольге рукой. Вписывая свою фамилию, Ольга увидела против фамилии машинистки запись «к врачу». Не решив, куда идти, Ольга поставила две буквы: «ПБ». Патентная библиотека.

Из автомата на углу позвонила Олегу:

– Поехали на взморье?

– Не у всех начальство в отпуске, – назидательно заметил Олег и добавил вполголоса: – Я тебя люблю.

Поехала одна, чего давно уже не делала.

Каждая станция была связана с каким-то событием самой разной протяженности. Там, за кинотеатром, находится улица Лесная. Лесная, 23 – это дача, где летом они с матерью и маленьким Лешкой жили… сколько, лет пять подряд? Однако до Лесной еще далеко, а вспомнилась она потому, что Ольга подошла к маленькому кокетливому магазинчику под вывеской «ПОСУДОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ТОВАРЫ». В светлой глубокой витрине стояли алюминиевые кастрюли, построенные пирамидой, и коробки со стиральными порошками. В самой нижней кастрюле можно было с комфортом вымыться.

Ольга зашла внутрь. Здесь пахло опилками, хозяйственным мылом и скипидаром. Ничего, что напоминало бы темную узкую лавчонку, в которой продавался керосин, не осталось – и слава богу.

Газа на даче не было, а топить большую плиту было нечем, да и ни к чему. На ней расстелили толстый слой газет, сверху положили клеенку и расставили керогазы: в тесноте, да не в обиде. Раз в неделю надо было ходить за керосином. Жестяной пятилитровый бидон пронзительно вонял, но с этим легко было смириться, пока он пуст, и бежать вприпрыжку. Потом приходилось стоять в керосиновой очереди, которая медленно втягивалась внутрь темной лавки. В дальнем конце стоял продавец в клеенчатом фартуке, огромный детина с толстыми руками. Он хватал воронку, роняющую мутные сиреневые капли, совал ее в очередной бидон, одновременно принимая деньги и отсчитывая сдачу. Деньги были жирные на ощупь и воняли керосином. Обратная дорога почему-то оказывалась намного длинней, пропорционально тяжести бидона. Тонкая жестяная ручка врезалась в ладонь, руки приходилось чередовать, следя при этом, чтобы не облиться керосином, но, как ни старайся, чертов бидон все равно исхитрялся плюнуть мутной жижей на ноги, на платье или сандалии. Временами везло, когда Олька ходила не одна, а с кем-то из ребят. Это было куда веселее, зато керосин выплескивался почему-то чаще. Один раз Людка облила босоножки. Терла листьями, травой, даже песком – ничего не помогало. Димка предложил смыть пятно дождевой водой. Поставив бидон на обочину, Людка поставила ногу в лужу – и все замерли от восхищения: по воде медленно расплывалась радуга…