Самый тоскливый запах детства – запах керосина.

Проспект вышел на небольшую площадь. Здесь располагались аптека, два магазина, хлебный и молочный, и – самый оживленный пятачок – базар. Его-то Ольга и увидела первым, но базар был обнесен теперь сетчатым проволочным забором. Еще немного, и он будет ломиться от клубники, а пока на прилавках только редиска и зелень. Аптека была на месте, но ни молочного, ни хлебного магазинов больше не было. Вместо них появился длинный сарай из бетона и стеклоблоков, увенчанный неоновыми буквами «ЧЕБУРЕКИ». Изнутри несло перегоревшим маслом. Люди входили и превращались за стеклоблоками в размытые силуэты.

Кто еще помнит бесхитростные дачные магазины? Уж конечно, не дачники, которые приезжают на месяц или даже на лето, а те, кто живет здесь постоянно и теперь вынужден ездить за самым насущным куда Макар телят не гонял.

По утрам Олька выбегала с авоськой и начинала всегда с хлебного. Черный «кирпичик» сразу клала в сетку, зато батон с изюмом – двенадцать копеек, а сколько счастья – несла в руках и в очереди за молоком отъедала горбушку. Из двух бутылок молока на дачу приносила одну. Вторую неторопливо выпивала по пути, честно оставляя Ленечке половину – ну или почти половину – батона. Мать была равнодушна к булке с изюмом.

Вот и поворот на Лесную. Дача в одном квартале отсюда, но на сегодня, пожалуй, хватит дачных воспоминаний.

На углу, где раньше был крохотный, с курятник, книжный магазин, теперь находилось кафе. Спасибо, что не рюмочная, новый жанр общепита.

Кофе оказался крепким и горячим. В витрине лежали бутерброды с буроватой колбасой и озябшая кучка салата «аллевье» на блюдце. Ольга удовлетворилась булочкой.

Следующая станция никак не была связана с воспоминаниями детства, наоборот; лучше бы проскочить ее бегом или прыгнуть в автобус и пронестись мимо домов и витрин, выученных наизусть за полтора года. Потому что здесь происходил – проходил (и прошел, к счастью) Олькин роман вулканической силы. Роман, в котором разлука, даже на несколько дней, переживается как генеральная репетиция смерти. Где собственная жизнь становится только придатком к любви, не очень-то значительным, ведь сказала же ему слова из «Чайки»: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Герой романа был растроган и смущен, но не от вклинившегося в их отношения Чехова, а от слишком щедрого предложения. Олькина жизнь ему не понадобилась, потому что в это же время у него завязался и вызрел другой роман, о котором Олька ни понятия, ни подозрения не имела: параллельные прямые, как известно, не пересекаются. Однако эпическая геометрия Евклида в учебнике стройна и понятна, а что происходит, если ты, боясь пропустить звонок, несешься домой через парк, где на скамейке твой любимый обнимает не тебя, – это ли не выпадение в другое пространство, где не Евклид, а Лобачевский правит бал? И никуда больше не надо спешить. Если телефон зазвонит, она просто не снимет трубку.

Телефон не зазвонил.

Олька больше не ходила через парк, а Чехова переставила в задний ряд.

А потом прошло и то и другое. Парк-то чем виноват, не говоря уже о Чехове.

Вулкан оказался бенгальским огнем. Зато лучше вылечить ожог, чем оплакивать пепел.

Осталась стойкая неприязнь к станции, где жил герой романа. Почему жил он здесь, на взморье, а не в общежитии для аспирантов, Олька понимала. Она не смогла бы заставить себя прийти к любимому человеку в общагу. Он снимал комнату у полуглухой старушки в дачном доме – таком старом, что, казалось, старушка здесь родилась и похоронила всех родных, прежде нее поселившихся в доме. Снимал он комнату не сам по себе, а «с одним парнем», которого, впрочем, Ольга ни разу не встречала. Самое трудное для нее было проходить мимо хозяйки, когда они вдвоем возвращались с моря или из кафе. Старушка постоянно что-то стирала, согнувшись над маленьким тазиком, и никак не реагировала на ее робкое приветствие. Аспирант улыбался и говорил, что хозяйка в упор не видит его тоже, за исключением первого числа каждого месяца, когда получает от него деньги.

Удобный товарищ, презрительное равнодушие хозяйки, частая занятость героя романа, исключавшая даже телефонные звонки – неужели социология требует так много времени? – все, решительно все объяснилось. Ибо никакого «парня» не существовало: комнату снимал он один, и достойная старушка вовсе не считала для себя необходимым приветствовать молодых особ, приводимых ее одиноким жильцом: дело молодое.

Павел Корчагин твердо знал, как надо жить: чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Вот за эти полтора года Ольке было мучительно больно и стыдно. Хорошо бы вырезать эти полтора года острым ножом, как глазок из картофелины, но тогда пришлось бы заодно вырезать из Олькиной жизни весь роман, вместе с его героем, и стереть с карты взморья всю станцию, чтобы некогда любимое «наше кафе», неприветливая старушка над тазиком с мыльной пеной, уютная комната в старом доме – все провалилось в тартарары. Кому, спрашивается, такое удавалось, а если бы удалось, то как жить потом?

Если как Павка Корчагин, то лучше не надо.

Пусть все остается на своих местах: станция, лесная дорога к дому, старушка-постирушка, цитата из чеховской пьесы, пара на скамейке – безвкусный фотоколлаж, вырезать из которого можно только себя, но даже после этого картинка останется впечатанной в память; оттуда не вырежешь. И стыдиться в конечном итоге можно разве что своих слез, тоскливого ожидания звонка и страха, страха и ожидания: что делать, если позвонит?!

Не позвонил.

Олька никому не рассказывала об их романе и потому была уверена, что никто не знает о нем. Пришлось убедиться, что так не бывает: нашлись какие-то знакомые друзей – или друзья знакомых, – которые все откуда-то знали. Неведомые доброхоты постарались довести до Ольки причину стремительного финала того, что было романом.

Причину звали Алиной. Не будучи ни студенткой, ни аспиранткой, она обладала совсем другими преимуществами: была блондинкой, работала в ректорате и жила в собственной двухкомнатной кооперативной квартире. Из всей ненужной информации Олька выцарапала только последнее обстоятельство, которое ее порадовало: значит, он не приглашал блондинку на взморье.

…хотя ничего это не значит.

Станция давно осталась позади, как и вулканический роман. Герой нашел свое счастье в объятиях двухкомнатной блондинки, Олька перестала выходить на знакомой станции, а это потеря небольшая, тем более что продолжался ее роман с геологией и захлебываться несчастной любовью было некогда.

Как же давно это было: конец второго курса.

А сейчас так приятно идти с легкой сумкой через плечо, не таскать с собой ни конспекты, ни учебники. Свекровь, озабоченная наивная Алиса, все еще живет в стране чудес: «Вот Оленька сдаст философию…».

Не сдаст Оленька философию по той простой причине, что сдавать ее не будет. Вся философия сдана в библиотеку – убедительная кипа первоисточников, куда затесался даже Фейербах, совсем уже факультативный. Кончилась философия, но философия дело вторичное, а главное – кончился роман с геологией. Так, наверное, пылкая любовь переходит в ровную дружбу пожилых супругов; да и роман-то был, если честно признаться, односторонним: она придумала себе эту любовь. И долго бы еще, возможно, заблуждалась, кабы не… основоположник марксизма.