говорим глупости. Разве мы сумеем удержаться в этом селе? Вряд ли. Ну, неделю-две будем обороняться — а что дальше? Тут надо немного по-иному умом раскинуть. Войска у нас нет, пушек нет. Вот в этом-то и все дело… Нам следует послать человека в обласканную землю, и просить там поддержки… Вот что я хочу сказать.

И несчастные плугурулы, не знакомые с международным правом, поверили словам Негойца, и никто не подумал о том, возможно ли это. Плугурулы обрадовались до безумия. Долго выбирали, кого послать, и имя Негойца упоминалось чаще всех. И, в конце концов, порешили послать его.

Старик поднялся, разгладил свою седую, до пояса, бороду, поклонился низко и произнес:

— Спасибо, люди добрые, что выбрали меня потрудиться на дело общества… Хоть на старости лет посмотрю на эту землю. Может и доведется еще взглянуть на нее. Расскажу им, что творится у нас… А когда вернусь, так уже с ними.

Начали считать, сколько дней, придется идти старику. Насчитали семь дней.

— Семь день продержимся… Да, да. Семь день провоюем.

— Даже десять провоюем!

…С рассветом старый Негойц ушел в сторону советской границы, за спиной у него висела сумка.

В полдень над селом начал крутиться аэроплан. Плугурулы бросили работу и, задрав головы вверх, тоскливо смотрели на стальную птицу, гудящую наверху. Кто-то печально прошептал:

— Будет бомбы бросать, сейчас будет бросать.

Ответили покорно и безразлично:

— Да, наверняка.

Кто-то внезапно предложил:

— А может стрельнем?

Все радостно согласились с этим. Тут же зашумели, загомонили, зашевелились.

— Эй, у кого карабин, стреляй… Стреляйте люди!

Начали отрывисто стрелять. Аэроплан дернулся, минуту повисел в воздухе и рванулся вверх.

— Подбили!

— Пошел!

— Убегает!

— Го-го-го!

Снова весело затрещали карабины. Но вот неожиданно воздух прорезал необычный металлический гул, будто с облаков полились потоки металла.

— Ложись!

— Бомбу бросил!

Испуганно припали к земле, глядя друг другу в глаза.

Страшный взрыв где-то в направлении церкви разорвал чугунным хохотом застывший воздух. На головы посыпался дождь земли, песка и обломков кирпича. И снова прорезало воздух металлическим гулом, и снова разорвали полдень чугунные ветры и снова под тучи взметнулись черные столбы раздробленной земли.

Бомбы ложились в садах, среди улиц, в овине — они недолго яростно хрипели и, взорвавшись, с убийственным возгласом подбрасывали вверх кровли, деревья, черные кучи земли и огромные камни.

— Господи боже… господи боже… — быстро крестились плугурулы, вздрагивая всем телом после каждого взрыва.

— Господи, не попусти!

— Господи, не убий!

Взрывы слились в бесконечный гул, от них тоненько звенело в ушах и било в голову.

Какой-то старичок в разорванной до пупа рубашке, со сбитой в сторону взъерошенной бородой выбежал на дорогу и закричал, размахивая руками, приседая при каждом новом взрыве:

— Господи, убивают нас… Л-лю-юди-и!..

Но старика никто не слушал. Голос его тонул в чугунном реве взрывов… Тогда старик сел прямо в пыль и зашмыгал носом.

— Господи, убивают же… Господи, боже наш…

…Сбросив бомбы, аэроплан полетел назад. Наступила мертвая тишина.

Но не успели плугурулы успокоиться, как где-то вдалеке за селом прерывисто загудело:

— Данг-банг.

— Данг-банг.

И снова засверлило воздух. На этот раз — снарядами пушечной сотни, подъехавшей к селу. На деревню посыпался дождь снарядов. Все перемешалось в земляную кровавую кашу. О борьбе нечего было и думать. Оставив оружие в садах, плугурулы побежали к своим домам.

Вечером войско, влетевшее в село, творило суд и расправу.

Плугурулов согнали к разрушенной снарядами церкви, выстроили в один длинный ряд и, отсчитав каждого пятого, повели к забору. Вздохнул пулемет и… пятой части мужского населения в Уникитештах не стало.

Офицер брезгливо посмотрел на кровавую кучу плугурульских тел, окровавленных лохмотьев и на желтые, как воск, застывшие ноги. Повернул свое напудренное лицо к крестьянам.

— Если хоть одна гадина посмеет хоронить эту сволочь, от вашего села и камешка не останется… Слышите?

Плугурулы уткнулись подбородками в грудь.

Утром собрали партию молодых парней и погнали неизвестно куда. Матери бросились вслед — прогнали.

— Да скажите хоть, куда же вы гоните их? — спрашивали матери. Один из жандармов смилостивился.

— В Кишиневскую тюрьму.

А потом, опомнившись, закричал, взмахнул нагайкой, завыл:

— На-а-за-ад, сволочь!

Грустная встреча, печальные воспоминания

Тюрьма, где сидел Степан, ежедневно принимала в свои каменные объятия все новые и новые партии арестованных. Часть заключенных уже перевели в Ясский централ, часть направили в другие тюрьмы.

Степана и арестованного вместе с ним рабочего перевели в общую камеру, где сидели также и рабочие по делу забастовки и «вооруженного насилия» на табачной фабрике Левинцу. Хотя никто из арестованных пока еще не знал о том, что ими, помимо всего прочего, «сделано несколько выстрелов в домнуле Левинцу». Также никто еще не знал, что их обвиняют в покушении на жизнь агента сигуранцы Кавсана. Начальство не очень спешило уведомить их об этом — пусть, мол, посидят.

А камеры с каждым днем все наполнялись народом.

Однажды после прогулки в общую камеру привели партию новых арестованных в крестьянской одежде, в желтых, цвета подсолнуха, шляпах и с маленькими сумками в руках.

Плугурулы остановились у дверей, с детским любопытством осматривая помещения и вглядываясь в бледные, измученные лица заключенных. Но вот, ко всеобщему удивлению плугурулов, из дальнего угла камеры подошел высокий бородатый человек и, положив руку на плечо одного из них, спросил:

— Давно из Уникитештов, Олтяну?

Олтяну вытаращил удивленные глаза:

— Мы?.. Н-нет… три дня назад… А вы кто будете, домнуле?

Степан грустно улыбнулся:

— Что, уже и узнать не можете?.. Да я же кузнец Македон буду.

— Вот как… — удивленно пораскрывали рты плугурулы и радостно зашумели:

— Глядите, люди добрые, — действительно Македон. А зарос бородой, а похудел. Лицо как известкой перед праздниками выбелили…

— А на селе врали, будто бежал Македон.

Загареску прервал разговоры:

— Ну, хватит, потом наговоритесь. Выбирайте, ребята, нары!

Немного повеселев, плугурулы начали раздеваться и хозяйственно располагаться по углам, у стен, под окнами и возле дверей. Стянув с себя свиты и широкополые шляпы, сложив в головах узелки, плугурулы сели по-хозяйски, каждый на своем месте, положив черные корявые руки на колени.

Загареску взглянул на них и засмеялся:

— Ну, черт… Посмотри только, Степан, на земляков. Уселись вот. Словно на вокзале поезд ожидают… Будто во дворе Каса Ноастра[58] землемера ждут.

Но Степан не слышал ничего. Он сел рядом с Олтяну и принялся жадно расспрашивать его про Стеху. Но увы, Олтяну ничего не знал и не мог ответить на вопросы Степана. Он мог лишь рассказать о том, как бедствовала Стеха, как ходила на поденщину, на виноградники,