Тот принял бритву и спросил, вглядываясь в чёрные виноградины её глаз под густыми бровями:

— Неужто не боишься, что я нападение совершу, побег или самоубийство?

— Тогда ты уже будешь не Сыма Ку! — усмехнулась она.

— Вот уж не думал, что лучше всех меня поймёт женщина! — с чувством вздохнул Сыма Ку.

Она смотрела на него, презрительно улыбаясь.

Сыма Ку с вожделением впился глазами в твёрдо сжатые алые губы, потом перевёл взгляд на высоко вздымавшуюся под кителем грудь:

— А титьки у тебя немаленькие, сестрёнка!

Та аж зубами скрипнула от досады и стыда:

— Тебе жить осталось всего ничего, злыдень, а всё ветер в голове!

— Сестрёнка, — со всей серьёзностью продолжал Сыма Ку, — я за жизнь столько женщин оприходовал! Одна вот печаль — с коммунисткой не довелось.

Рассвирепев, та влепила ему звонкую пощёчину, да так, что с балки пыль посыпалась. А он, нагло ухмыляясь, продолжал как ни в чём не бывало:

— Одна из моих младших своячениц как раз коммунистка, позиция у неё твёрдая, грудь пышная…

Побагровев, сотрудница плюнула Сыма Ку в лицо и прошипела:

— Гляди, как бы я тебе всё хозяйство не отчекрыжила, пёс блудливый!

Из этих воспоминаний его вырвал горестный вопль Сыма Тина. Несколько дюжих ополченцев, ухватив старшего брата под руки, выволакивали его из толпы зрителей.

— Наговоры это всё, напраслина… У меня заслуги, он давно никакой мне не родственник… — слёзно причитал Сыма Тин, но никто и внимания не обращал на его стенания.

Сыма Ку печально вздохнул, в душе у него поднималась жалость. Всё же этот человек был ему верным, преданным старшим братом, в трудную минуту всегда держал его сторону, хотя нередко и нёс всякую чушь. Сыма Ку вспомнил, как много лет назад, ещё подростком, отправился со старшим братом в город взыскивать долги. Они шли мимо «переулка помады», и тут брата увлекла за собой целая толпа размалёванных девиц. Когда он снова появился, в кошеле у него было хоть шаром покати. «Братишка, — попросил он тогда, — вернёмся домой, отцу скажем, что по дороге разбойники напали». А в другой раз, когда на праздник середины осени[147]брат напился и пошёл по бабам, его раздели догола и подвесили на большом рожковом дереве. «Брат, спасай скорей своего старшего, сними меня отсюда!» — кричал он, а у самого голова вся в крови. При этом на вопрос: «Что случилось, брат?» — этот юморист ответил: «Понимаешь, братишка, маленькой голове всласть, а большую на плаху класть».

Ноги у Сыма Тина подгибались, он даже стоять не мог, и тут к нему обратился один из деревенских ганьбу:

— А ну отвечай, Сыма Тин, где ценности Фушэнтана зарыты? Не скажешь, той же дорожкой, что и брат твой, отправишься!

— Какие ценности, нету никаких ценностей! Ещё когда землю перераспределяли, всё вокруг на три чи перекопали! — завопил Сыма Тин.

— Перестань скулить, брат, — бросил Сыма Ку.

— Из-за тебя все мои беды, сволота! — накинулся на него Сыма Тин.

Сыма Ку лишь горько усмехнулся и покачал головой.

— Что вы тут развели! Быстро убрать его! Никаких инструкций не соблюдаете, — приструнил ганьбу чиновник из госбезопасности, держа руку на «маузере» в кобуре.

— Да мы подумали — а ну как заодно получится выжать из него что-нибудь! — оправдывался тот, уволакивая Сыма Тина.

Ответственный за казнь поднял красный флажок и заорал:

— …Товсь!

Стрелки прицелились, ожидая последней команды. Сыма Ку смотрел прямо в чёрные дула винтовок, на лице у него застыла ледяная ухмылка. Над дамбой полыхнуло красным, в воздухе заблагоухало запахом женщины, и он воскликнул:

— Славная всё же вещь — женщины!..

Грохнул залп. Голову Сыма Ку разнесло, как тыкву-горлянку, и красно-белое месиво разлетелось во все стороны. Тело на секунду застыло и рухнуло грудью на землю.

Тут, словно в кульминационный момент пьесы, со стороны дамбы к телу Сыма Ку пробилась Цуй Фэнсянь, вдовушка из деревни Шакоуцзыцунь. Она была в красной бархатной куртке, в зелёных бархатных штанах и с золотисто-жёлтыми шёлковыми цветами в волосах. Я думал, она бросится на тело Сыма Ку и разразится рыданиями, но этого не случилось. Может, увидела разлетевшуюся голову и духу не хватило. Вынула из-за пазухи ножницы — вот-вот вонзит их себе в грудь, чтобы умереть вместе с ним. Как бы не так. На глазах у всех она вонзила их в грудь мертвеца. Потом закрыла лицо руками и с рыданиями, спотыкаясь и пошатываясь, побрела прочь.

Все, кто видел это, так и застыли. Последние, совсем не возвышенные и не героические, слова Сыма Ку шаловливо проникли в сердца людей и шевелились там, подзуживая, маленькими червячками: «Хм, женщины — славная вещь?», «Возможно, они и славная вещь», «Спору нет, женщины — славная вещь, но, если разобраться, они и не вещь вовсе».

В день, когда Шангуань Цзиньтуну исполнилось восемнадцать, Шангуань Паньди силой увела Лу Шэнли. Цзиньтун сидел на дамбе и уныло наблюдал за порхающими над рекой ласточками. Из рощицы вышла Ша Цзаохуа и вручила ему маленькое зеркальце — подарок на день рождения. У этой смуглой девушки уже соблазнительно торчала грудь, а чёрные, слегка косящие глаза, похожие на речные голыши, посверкивали лучиками страсти.

— Оставь лучше, вернётся Сыма Лян — подаришь ему.

— Вот для него. — Она вытащила из пояса зеркальце побольше.

— Откуда у тебя столько? — удивился Цзиньтун.

— В кооперативе стащила, — вполголоса сообщила Ша Цзаохуа. — Я на рынке Вопу с одной умелой воровкой познакомилась, она взяла меня в ученицы. Обучусь вот, украду для тебя всё что пожелаешь, младший дядюшка, только скажи. Наставница у советского советника позолоченные часы с руки сняла, золотой зуб изо рта вытащила.

— Силы небесные! Это же преступление! — воскликнул Цзиньтун.

— Наставница говорит, по мелочи воровать — преступление, а по-крупному — нет, — заявила Ша Цзаохуа. — Ты, дядюшка, всё равно только начальную школу закончил, а в среднюю тебя не возьмут, учился бы вместе со мной воровскому делу. — Она с видом знатока взяла его руку в свою и стала внимательно разглядывать. — Пальцы мягкие, тонкие и длинные, у тебя наверняка получится.

— Нет, не буду я, боюсь, — признался Цзиньтун. — Вот Сыма Ляну храбрости и ловкости не занимать, он для этого ремесла годится. Подожди — вернётся, пусть вместе с тобой и учится.

Убрав зеркальце обратно в пояс, Ша Цзаохуа вздохнула, как взрослая: