– Практикуешься в убийстве? – говорю я. – Ты гребаный идиот. Поэтому тебя и осудят.

– Я не собирался ничего с тобой делать. – Джейкоб тяжело опускается на мою постель. – Сегодня один чел смотрел на меня как-то странно.

– Думаю, многие люди в суде смотрели на тебя странно.

– Но этот парень пошел за мной в туалет. Мне нужно уметь защищаться.

– Точно. И что, по-твоему, произойдет, когда завтра утром ты придешь в суд и металлодетекторы на входе заверещат? А безмозглые репортеры будут пялиться, как ты вынимаешь из носка кухонный нож?

Джейкоб хмурится. Это одна из его тупых аспи-схем, не продуманных до конца, вроде того случая два месяца назад, когда он настучал на маму и вызвал копов. Моему брату, я уверен, такие поступки кажутся совершенно логичными. Остальному свободному миру – нет.

– А вдруг со мной все в порядке? – говорит Джейкоб. – Может, я поступаю так, как поступаю, и думаю, как думаю, потому что меня все время отвергают? Понимаешь, если бы у меня были друзья, может, я не делал бы таких вещей, которые кажутся всем странными. Это как бактерия, растущая только в безвоздушном пространстве. Может, нет никакого синдрома Аспергера. А все происходит лишь оттого, что ты не вписываешься.

– Только не говори этого своему адвокату. Ему сейчас нужен синдром Аспергера в полном цвету. – Я смотрю на руки Джейкоба. Кутикулы у него обгрызены чуть не до крови. Мама раньше заматывала ему все пальцы пластырем, прежде чем отправить в школу. Однажды в коридоре я услышал, как две девочки называют его мумией.

– Эй, Джейкоб, – тихо говорю я. – Я скажу тебе кое-что, чего никто не знает.

Его рука дрожит на бедре.

– Секрет?

– Да. Но не говори маме.

Я хочу сказать ему. Я так долго хотел сказать хоть кому-нибудь. Но может, Джейкоб прав: когда чему-то нет места в мире, эта вещь, оставленная в прошлом, разрастается и становится все более неузнаваемой. Это желание дать волю словам разбухает у меня в горле, заполняет все пространство в комнате, и вдруг я начинаю лепетать как ребенок, утираю глаза рукавами и пытаюсь притворяться, что моего брата не судят, его не отправят в тюрьму, это не кармическая расплата за все мои плохие поступки и дурные мысли.

– Я был там! – выпаливаю я. – Был там в день смерти Джесс.

Джейкоб не смотрит на меня, может, так и проще. Он трясет рукой чуть быстрее, потом подносит ее к горлу и говорит:

– Я знаю.

Глаза у меня лезут из орбит.

– Знаешь?!

– Конечно знаю. Я видел следы твоих кроссовок. – Он глядит поверх моего плеча. – Вот почему мне пришлось это сделать.

О боже мой! Джесс сказала ему, что я подглядывал за ней голой, пригрозила, что пойдет в полицию, и он заставил ее замолчать. Теперь я всхлипываю. Я не могу успокоиться.

– Прости меня.

Джейкоб не прикасается ко мне, не обнимает, не утешает, как сделала бы мама. Как сделал бы любой другой человек. Он продолжает махать пальцами, как веером, а потом повторяет за мной:

– Прости меня, прости меня, – будто эхо, лишенное всякой музыкальности, или дождь, стучащий по пустой жестянке.

Это эхолалия. Часть синдрома Аспергера. Когда Джейкоб был маленький, он повторял мои вопросы и бросал их мне обратно, как мяч в бейсболе, вместо того чтобы отвечать. Мама говорила – это то же самое, что цитирование фильмов, словесный тик. Так Джейкоб перекатывал слова во рту, будто пытался распробовать их на вкус, когда не знал, что ответить.

Но я все равно позволяю себе притвориться, что это его монотонный, как у робота, способ попросить прощения и у меня тоже.

В тот день по возвращении из суда вместо просмотра «Борцов с преступностью» я выбираю другое видео – домашнее, про меня самого в годовалом возрасте. Наверное, отмечали мой день рождения, потому что там есть торт, я хлопаю в ладоши, улыбаюсь и говорю слова вроде «мама», «папа» и «моко». Каждый раз, как кто-нибудь произносит мое имя, я смотрю в камеру.

Я выгляжу нормальным.

Мои родители счастливы. Мой отец там, а его нет ни на одном видео с Тэо. У мамы нет складки на переносице, как сейчас. Большинство людей снимают домашние видео, чтобы запечатлеть моменты, которые они хотят помнить, а не те, что предпочли бы забыть.

Но с этим видео все иначе. Вдруг, вместо того чтобы совать пальцы в торт и широко улыбаться, я стою и раскачиваюсь перед стиральной машиной, глядя, как одежда вращается по кругу. Лежу перед телевизором, но не смотрю его, а выкладываю дорожку из деталек конструктора лего. Отца в этом фильме уже нет, вместо него появляются какие-то незнакомые люди – женщина с кучерявыми желтыми волосами и в толстовке с кошкой опускается на пол и поворачивает мою голову так, чтобы я сфокусировался на пазле, который она положила передо мной. Женщина с ярко-голубыми глазами разговаривает со мной, если это можно так назвать.

Женщина. Джейкоб, ты рад, что пойдешь в цирк?

Я. Да.

Женщина. Что ты хочешь увидеть в цирке?

Я. (Молчу.)

Женщина. Скажи: в цирке я хочу увидеть…

Я. Я хочу увидеть клоунов.

Женщина (дает мне три драже «Эм-энд-эмс»). Джейкоб, это здорово!

Я. (Сую «Эм-энд-эмс» в рот.)

Эти видео мама снимала как доказательства того, что я стал другим ребенком, не тем, с которым она начинала. Не знаю, о чем она думала, когда записывала их. Разумеется, мама не хотела сидеть и смотреть снова и снова эти визуальные эквиваленты пощечин. Может быть, она хранила их в расчете на то, что в один прекрасный день глава какой-нибудь фармацевтической компании вдруг приедет на обед, посмотрит эти записи и выпишет ей чек за нанесенный ущерб.

Я смотрю, и вдруг по экрану с шипением пробегает серебристая полоса, отчего я прикрываю уши, а потом начинается другой отрывок видео. Его случайно записали поверх оскароносного фильма про меня, ребенка-аутиста. Я тут намного старше. Это было всего год назад, я готовлюсь к выпускному в конце учебного года.

Видео снимала Джесс. Она пришла днем, чтобы посмотреть на результат приготовлений. Я слышу ее голос: «Джейкоб, ради бога, подойди ближе! Она тебя не укусит». Видео дрожит и качается, будто снято с машинки в парке развлечений, и снова раздается голос Джесс: «Ой! Что-то у меня не получается».

Камеру берет мама и снимает меня с моей спутницей. Девушку зовут Аманда, и она из моей школы. На ней оранжевое платье, вероятно, поэтому я отказываюсь подходить ближе к ней, хотя обычно делаю то, чего хочет Джесс.

Я как будто смотрю телешоу, и Джейкоб – это не я, а его герой. Это не я закрываю глаза, когда мама пытается сделать снимок на лужайке перед домом. Это не я провожаю Аманду до машины и сажусь на заднее сиденье, как делаю всегда. «О нет!» – произносит мама, и Джесс начинает смеяться. «Мы совсем забыли об этом», – говорит она.