– Ну а блокноты и показания Алютина я им все-таки перешлю, – сказал следователь. Он взял папку, встал.

– Конечно, перешлите. Ваш долг, так сказать… Но… хотите знать мое мнение? Ничего не будет.

– Почему? – угрюмо спросил Нестеренко, поглядывая на дверь: ему, по правде говоря, вовсе не хотелось знать мнение Кузина, а хотелось только скорее уйти.

– Понимаете, если бы это попало к экспертам в самом начале, когда они расследовали Тобольскую вспышку, то сведения оказались бы кстати. Показания насчет канавы даже несомненно повлияли бы на выводы комиссии. А теперь – нет. Упущен момент, Сергей Яковлевич, еще как упущен-то! Уже сложились определенные мнения, по этим мнениям предприняты важные действия: конференции, доклады, книги… Даже показания о том, что «аннигиляционная борозда» суть прорытая лопатами канава, пожалуй, замнут.

Виталий Семенович видел, что Нестеренко разочарован и огорчен беседой, – и то, что он нехотя расстроил этого симпатичного парня, было ему неприятно. Он старался скрасить впечатление чем мог.

– Нет, пошлите, конечно. – Он тоже поднялся из-за стола. – Ну-с, Сергей Яковлевич, пожелаю вам всяческих успехов, приятно было с вами познакомиться. Если еще будут ко мне какие-либо дела, я всегда к вашим услугам.

Последнее было сказано совершенно не к месту. Виталий Семенович почувствовал это и сконфузился. Они распростились.

…Настоящий, стопроцентный трус – он потому и трус, что ему никогда не хватает духу признаться себе в своей трусости. Он придумывает объяснения.

Три месяца спустя, когда в семье следователя Нестеренко возник вопрос о предстоящем заклеивании на зиму окон и жена сказала, что для этого надо где-то добыть плотную бумагу, Сергей Яковлевич ответил:

– Что ее добывать, вот, пожалуйста, – и положил на кухонный стол три годовые подшивки своего любимого научно-популярного журнала.

– Сереж, ты ли это? – изумленно расширила глаза жена. – То готов был глаза выцарапать, если я на журнал кастрюлю поставлю, а сейчас пожалуйста!

– А!.. – сказал Нестеренко – и это был самый короткий некролог из тех, что произносят над былым увлечением.

Теплый ветер колыхал траву. Калужников шагал по степи в сторону Тобола, рассеянно смотрел по сторонам. Зеленая, с седыми пятнами ковыля волнистая поверхность бесконечно распространялась на восток, на север и на юг; с запада ее ограничивали невысокие, полого сходящие на нет отроги Уральского хребта.

…Ему уже не требовались ни карандаш, ни бумага. Ему уже не требовалось думать. Просто впитывать через глаза, уши, нос, кожу, через сокращение мышц, прикосновения ветра к щеке и волосам все, что существовало и делалось вокруг. И разница между «существовало» и «делалось» стерлась для него: покой материи был проявлением согласованного движения ее – и сам он был в этом движении. И стекающие в степь Уральские горы, и белое облако вверху, похожее на пуделя, и колыхание ковыля, и неровности почвы, ощущаемые босыми ступнями, – все имело свои ритмы, все раскладывалось на гармоники ряда Фурье… хотя он позабыл и думать о ряде Фурье и иных математических построениях. Все было проще: запомнить, впитать в себя все так, как оно есть, не истолковывая и не приписывая ничему скрытые смыслы. И потом ночью, на сеновале или в степи под звездами, все наблюденное и впитанное само складывалось в свободную – сложную и гармоническую – картину волнения.

В том и штука, что мир оказывался устроенным сразу и гениально просто, и дурацки просто! И даже никак не устроенным.

Впрочем, возникавшие ночью, в дремотном полузабытьи образы чувственного волнения оставались почти гармоничными. Почти – в этом все дело. Словами и математикой, если бы вздумалось вернуться к академическим исследованиям, он теперь мог объяснить многое: от превращений веществ до влечения или неприязни людей друг к другу, даже до социальных процессов. Но понимание мира оказывалось куда глубже и тоньше понятия о нем; оно еще маячило вдали.

…Когда в марте покинул Новодвинск, его влекло с места на место. Он ехал поездами, автобусами, летел самолетами, плыл на теплоходах – и все это было не то, не то… На второй месяц блужданий он сообразил, что никак не выберется из города, из Города Без Названия, оплетшего землю паутинной сетью коммуникаций.

В этом Городе тысячи километров одолевались за часы, новости из всех мест узнавались тотчас всеми; сама планета крутилась пинг-понговым шариком на телеэкранах – казалась пустячком.

Тогда он спрыгнул с поезда на полустанке, пошел пешком – сначала по тропке обходчика вдоль колеи, затем через поле люцерны, по пойме извилистой речушки… И все стало на место: мир был огромен, а человек в нем – мал. Именно с этого, с осознания реальных масштабов, начинался путь к истинному величию.

Так он добрался сюда. И отсюда его уже никуда не тянет: будто искал что-то и нашел. Хотя что он мог здесь найти? Разве что невиданный ранее простор, вольный, не запутавшийся в строениях и в лесах ветер да немудрящую простоту жизни.

Те моменты интуитивного сближения со средой, которые начались в Новодвинске, теперь повторялись чаще; и не обязательно в сонной расслабленности. Он научился чувствовать мир. Достаточно было уединиться, отключиться от забот и отношений (а их почти не было), от мыслей о себе – и начиналось… В них, в этих моментах, не стало прежнего привкуса страха и азарта; они были как музыка, как чувствуемое звучание оркестра природы, в котором все: степь, небо, травы, блеск солнца на ряби воды, трепет ветра, суетящиеся у речного обрыва стрижи – и инструменты, и ритмы, и согласованные в симфонию мелодии, да в котором он и сам не слушатель, а участник. В мыслях-ощущениях нарастала прозрачная пульсирующая ясность; казалось, будто внешние волны подхватывают его: еще немного, чуть-чуть, и он по тому, что чувствует здесь и сейчас, угадает все, что есть в мире, что было и что будет, сольется с движением-волнением среды – и полетит… Каждый раз он, торопя предчувствие слияния и взлета, напрягался, делал усилия, чтобы закрепить это, – и срывался.

Но что-то оставалось. Следующий раз интуитивно проникал еще глубже и сознавал радостно, что складывающаяся в нем модель Вселенной становится все ближе к действительной.

…Раньше, чем Калужников услышал крик, он почувствовал, что кто-то смотрит на него и рад видеть.

– Дядь Дима-а-а! – донес ветер тонкий голос.

Он оглянулся. На пологом пригорке, зелень которого рассекала пыльная лента дороги, стоял Витька. Правой рукой он придерживал дышло двухколесной тачки, левой махал Калужникову. Тот вышел к дороге. Витька, поднимая тачкой и босыми ногами пыль, примчал к нему.

– А я вас еще вон откуда увидал, от бахчи, – сообщил он.

– Угу… Тачку-то зачем волокешь?