* * *

Сессия Парламента открылась в Солсбери 16 октября. Опасаясь, что Ланкастер явится во главе целого войска с целью объявить войну, Изабелла заранее отправила короля и королеву в безопасное место — свой замок Мальборо, поручив канцлеру Бергершу открыть заседания Парламента от имени короля. Однако Ланкастер и его союзники не явились вообще, прислав весьма прозрачные извинения, которые не были приняты. Но ситуация по-прежнему оставалась шаткой, и в день открытия Мортимер явился в Парламент во главе своего собственного отряда, заставив протестующих епископов замолчать: он запретил им препятствовать его интересам под угрозой для их здоровья и жизни.

Тогда на сцене появился Стратфорд, как представитель Ланкастера, и заявил, что граф отказывается приехать, опасаясь Мортимера, доверять которому у него не было никаких оснований, как человеку, заключившему мир с шотландцами исключительно ради того, чтобы его, графа, погубить. Мортимер горячо возразил и поклялся на распятии архиепископа Миофема, что не замышляет ничего дурного против Ланкастера. Затем епископы направили послание Ланкастеру, приглашая того явиться в Парламент, а Изабелла убедила короля написать графу личное письмо, гарантируя ему безопасность и указав, что его встретят приветливо, но Генри де Бомонту сюда доступа нет. Она впредь не желала иметь ничего общего с Бомонтом.

Ланкастер по-прежнему не хотел ехать в Солсбери. Он ответил епископам, что действует не ради собственных интересов, но ради короля, государства и Церкви. Затем, согласно официальным документам, он вновь повторил те требования, которые Уэйк и Стратфорд перечислили в ратуше. В хронике «Брут» утверждается, что он также обвинил Изабеллу и Мортимера в отстранении его от опеки над Эдуардом II в Кенилворте «без согласия Парламента». По его мнению, они поместили бывшего короля в замок Беркли, где «никто из родственников не мог видеть его или говорить с ним, и после того предательски убили».

Подобные обвинения со стороны Ланкастера маловероятны, поскольку ни в одном другом источнике не упоминается, чтобы он делал такой серьезный ход — а сделай он это открыто, разразился бы скандал и последовали бы многочисленные комментарии. Если Ланкастер верил, что Эдуарда убили, почему он так долго откладывал разоблачение? После смерти Эдуарда II прошло больше года, никакие новые сведения, насколько нам известно, не выплыли на поверхность, и Ланкастер, несомненно, не был осведомлен о действиях Мортимера в Абергавенни в сентябре 1327 года. Запись в «Бруте» является, видимо, пропагандистским приемом, рассчитанным на дискредитацию Мортимера и Изабеллы. Это укладывается в рамки гипотезы, что сказка о раскаленном пруте, явно возникшая в то же время в самом сердце ланкастеровских владений на севере и вскоре зафиксированная в той же хронике, также представляла собой пропагандистское измышление ланкастеровской клики, с помощью которого оправдывалось восстание против правительства, — иначе, учитывая, что Изабелла и Мортимер действовали именем короля, это могли счесть изменой.

Важно также, что Ланкастер не упомянул и о личных отношениях между королевой и Мортимером, хотя он мог бы извлечь из подобной скандальной истории немалый политический капитал. Да и хронисты, как уже отмечалось, весьма немногословны в этом вопросе, хотя и говорят достаточно, чтобы подтвердить сексуальную природу их связи. По сути, в современных источниках настолько мало критики на этот счет, что нам придется сделать вывод: любовники отнюдь не выставляли свои отношения напоказ, как считают многие историки, и вели себя чрезвычайно осмотрительно — поэтому лишь немногие посторонние могли догадаться, как обстоят дела. Изабелла не была дурочкой; она знала, как ее враги ждут повода нанести удар, и не давала им оснований обвинить ее в аморальности.

В заключение Ланкастер добавил, что с готовностью явится в Парламент, если король позволит ему взять с собой вооруженную свиту для защиты от тех, «кто откровенно желает причинить мне вред».

Пока эти требования рассматривались, Стратфорд постарался заручиться поддержкой епископов,пригласив их к себе в дом для обсуждения дела — но Мортимер узнал об этом и послал вооруженных людей, чтобы разогнать собрание. Стратфорд предусмотрительно поторопился покинуть Солсбери и, получив известие, что Мортимер намеревается убить его, укрылся в женском монастыре в аббатстве Уилтон.

Получив от матери подробные советы, Эдуард III ответил на письмо Ланкастера. Он разъяснил, что не может жить «на собственные средства», потому что кризисные обстоятельства исчерпали его ресурсы, «но если кто-нибудь знает, как сделать короля богаче, это принесет королю и его советникам большое удовлетворение». Относительно того, что королева живет не по средствам, это дело касается только короля и его матери. Если Ланкастера и оттеснили в сторону, это было по его собственной вине, поскольку он не смог посетить заседания совета; в его отсутствие король, что вполне естественно, прислушивался к мнениям других вельмож — это, без сомнения, был намек на Мортимера. Что же касается закона и порядка, то король сделал все, что мог, для их поддержания. И он готов, хотя тому не было доселе прецедента, выдать Ланкастеру охранную грамоту для посещения Парламента. Однако королева и лорды оговорили, что это будет зависеть от готовности Ланкастера доказать, если понадобится, соответствие его требования Хартии вольностей.

Очевидный недостаток здесь заключался в том, что в случае выдачи охранной грамоты, если Ланкастер все же не явится в Парламент, она не защитит его никак в любых других условиях. Потому Ланкастер, прочтя письмо короля, решил не являться в Парламент, предпочитая не рисковать арестом за подстрекательство к мятежу или укрывательство убийц Голланда.

И у Изабеллы, и у Ланкастера были партии сторонников в Лондоне, и 28 октября горожане избрали нейтрального мэра, Джона Грантема, вместо Чигвела, который так явно выказала враждебность к Изабелле и Мортимеру.

В день закрытия сессии Парламента, 31 октября, Эдуард III одарил своего брата Джона титулом графа Корнуольского; однако это графство еще долго оставалось под контролем их матери. Затем «заботами королевы», король возвел Мортимера на высшую ступень знатности, сделав его графом Марки, — это звание было создано специально для него, — и сам застегнул на нем пояс и шпоры, символические знаки достоинства. «О таком титуле прежде в Англии и не слыхивали», — писал один хронист, но Мортимер явно рассчитывал отразить в этом имени свою власть над уэльскими марками, а может быть, также и свои династические связи с Лузиньянами, которые были графами де Ла-Марш во Франции.

Переварить приобщение Мортимера к числу графов[134] не смогли многие, особенно Ланкастер, который немедленно выступил в поход на Винчестер. К этому времени новоиспеченный граф уже успел возбудить немалую ненависть за беспощадность и большие амбиции, на него же возлагали ответственность за позорный Нортхэмптонский мир; но теперь эта ненависть распространилась также и на Изабеллу. Кроме того, в новом титуле Мортимера звучала зловещая нотка, поскольку лишь два года назад был устранен другой королевский фаворит, выбивший для себя власть над Уэльсом в том же масштабе, что и Мортимер.