Тальниковы жестоки к своим детям не сознательно, а скорее в силу общей моральной недоразвитости: «Мать нас мало ласкала, мало занималась нами, зато мы мало от нее и терпели; но свирепость, в которую иногда впадал отец, была для нас слишком ощутительна. В минуты своей раздражительности он колотил всех встречных и ломал все, что попадалось ему под руку. И бил ли он детей или свою легавую собаку, выражение лица его было одинаково — желание утолить свою ярость… Помню, раз мне и трехлетнему брату случилось испытать порыв его бешенства. Была вербная неделя; отец пришел откуда-то домой, спросил завтрак и выпил целый графин водки. В углу той же комнаты играла я с братом в вербы. Отец вздумал принять участие в нашей игре и предложил брату бить себя вербой, сказав: „Увидим, кто больнее ударит…“ Брат с восторгом ударил отца, но вслед за тем получил до того сильный удар, что вскрикнул от боли. Отец сказал: „Ну, теперь опять твоя очередь. Не плачь! На то игра: верба хлес — бьет до слез!..“ Но брат продолжал плакать, за что получил новый удар, за которым последовало еще несколько медленных, но не менее жестоких ударов. Отец славился своей силой: он сгибал в узел кочергу. Сперва я не смела вступиться за брата: о правах родителей я имела такое понятие, что они могут не только наказывать, но и убивать детей, а несправедливости я еще не понимала. Но вопли брата заставили меня все забыть: я кинулась к нему и заслонила его собой, оставляя на жертву отцу свою открытую шею и грудь. Ничего не заметив, отец стал бить меня. То умолкая, то вскрикивая сильней, я старалась заставить его прекратить жестокую игру, но он, бледный и искаженный от злости, продолжал хлестать вербой ровно и медленно… Не знаю, скоро ли кончилась бы эта сцена и что было бы с нами, если б на крик наш не прибежала мать и не оттащила отца. Мы были окровавлены: мать, как я помню, в первый раз в жизни прижала меня к сердцу, но нежность ее была непродолжительна: опомнясь, она велела мне идти в детскую и грозила наказать, если я осмелюсь еще раз без ее позволения играть в спальне. Отец молча ходил по комнате, как будто приискивая новую пищу своему бешенству. Наконец он спросил еще графин водки, выпил весь, взял шляпу и вышел. Пронзительный визг собаки, попавшейся ему в прихожей, раздался по всему дому».

Корней Чуковский считает, что «в „Семействе Тальниковых“ Авдотья Панаева изображает свое уродливое „варварское“ детство». Если это и так, то в мемуарах Панаевой этому нет подтверждений. Скорее, она, как и авторы других «физиологических» очерков, изобразила типичную мещанскую семью и типичное отношение к детям в такой семье. Именно это правдивое изображение «нравов», по всей видимости, и разозлило цензора, который сопроводил рукопись заметками: «цинично», «неправдоподобно», «безнравственно», а в заключение написал: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти».

Чуковский также пишет: «Возможно даже, что поэт (Некрасов. — Е. П.) непосредственно участвовал в писании „Тальниковых“, так как едва ли Панаева в те ранние годы вполне владела писательской техникой. Во всяком случае, можно не сомневаться, что Некрасов подверг самой тщательной обработке первое произведение своей любимой подруги. Его рука чувствуется в повести буквально на каждой странице». Опять-таки, у нас нет данных ни «за», ни «против». Однако, вероятнее всего, решение писать повесть от лица девочки и посвятить повесть судьбе женщин и детей — самых беззащитных и бесправных членов современного ей общества — принадлежит самой Панаевой, и в основу повести лег именно ее опыт «бытия женщиной».

* * *

Некрасов и Панаева работали вместе еще как минимум дважды. Ими написаны два толстенных (иначе не скажешь) романа — «Три страны света» и «Мертвое озеро». Источником вдохновения и на сей раз послужила необходимость — нужно было чем-то заполнять страницы «Современника», опустевшие в результате жертв цензуры. Авторы скрестили физиологические очерки со старым добрым авантюрным романом, и получилось неплохо — затейливо и занимательно.

Сюжет романа «Три страны света» стар, как мир, он был стар еще во времена гомеровской Греции. Герой путешествует по свету в поисках счастья, а его возлюбленная, оставшаяся дома, отвергает притязания других женихов, которые с каждым днем становятся все более настойчивыми и бесцеремонными.

Ближайшим аналогом (и возможным источником вдохновения) мог стать роман Генри Филдинга «Приключения Тома Джонса, найденыша», который печатался в «Современнике» практически одновременно с «Тремя странами света».

Героиня романа Поленька — «хорошая девушка», работящая, верная и невинная, постоянно выручает из беды своего беспутного, хотя и добродушного возлюбленного Каютина. Она с гордостью говорит о себе: «Я трудами достаю хлеб…», — и мужественно противостоит зловещему горбуну-ростовщику.

Литературоведы много спорят о степени участия обоих соавторов в создании произведения. В том числе спорят с самой Авдотьей Яковлевной. «Указание Панаевой: „Я писала те главы, действие которых происходило в Петербурге“, — носит весьма неопределенный характер и не может быть признано достоверным, тем более что при рассмотрении романа это указание Панаевой не находит себе подтверждения», — пишут в комментариях к роману В. Е. Евгеньева-Максимова и А. Н. Лурье.

Далее они подвергают роман доскональному разбору и приходят к выводу, что большая часть его написана Некрасовым. И наконец они выносят приговор: «Роман не производит цельного впечатления. Совместная работа столь различных по дарованию и по творческим методам писателей, как Некрасов и Панаева, не могла не создать стилистического разнобоя. Некрасов во время работы над романом твердо стоит на позициях реалистического изображения действительности в духе натуральной школы, его соавтор Панаева прибегает к приемам творчества, которые характеризуют стиль эпигонов романтизма. Она широко вводит в роман… „бьющие исключительно на внешние эффекты“ эпизоды… „страсти и ужасы“. Но хотя этот стилистический разнобой сильно снизил художественный уровень всего произведения, оно, несомненно, является значительным этапом в творчестве молодого Некрасова». То есть бездарная Панаева испортила роман Некрасова.

Одним из самых распространенных объяснений является уже знакомое нам указание на литературную неопытность Авдотьи Яковлевны. Однако роман производит впечатление именно «классического первого романа начинающего автора» — затянутого, рыхловатого, с несомненно удачными и несомненно провальными страницами. Понятно желание комментаторов приписать все удачи Некрасову, а все провалы — его соавтору, однако, коль скоро никаких объективных доказательств этому нет и быть не может, единственное, что мы можем сделать — воздержаться от субъективных предположений.

Приписывать те или иные сцены перу того или иного из соавторов на основании их жизненного опыта, мягко говоря, наивно. Как будто собственные воспоминания являются единственным источником вдохновения для писателя… И если Некрасов мог, по мнению литературоведов, описывать парижский праздник, воспользовавшись рассказами Панаева и Панаевой, то непонятно, почему Панаева не могла описать нравы книгопродавцев или быт «петербургских углов», пользуясь рассказами Некрасова.

Утверждение Панаевой о том, что она вела «петербургскую» (т. е. «женскую») линию романа, а Некрасов — линию «путешествия» (т. е. «мужскую»), кажется вполне правдоподобным. Однако, в конце концов, не так уж важно, кто именно написал ту или иную страницу. Гораздо важнее, что при работе над романом между соавторами, несомненно, шел интенсивный обмен опытом, что каждый из них получил возможность увидеть одни и те же события как с точки зрения мужчины, так и с точки зрения женщины.