На шестой неделе Великого поста открывались Вербные базары. Здесь был свой набор сластей: рахат-лукум, халва, орехи в меду, сахарная вата и горячие вафли с кремом. Разумеется, торговали пучками молодых веток вербы с «сережками», с ними в Вербную субботу шли в церковь. Продавались также птицы, которых покупатели сразу же выпускали в небо. Об этом ритуале писал еще А. С. Пушкин:

Большой популярностью пользовались бумажные цветы — дешевое украшение для мещанских домов и квартир. Продавались вербные херувимы, игрушечные чертики в банке, одного из которых так любила маленькая Марина Цветаева, их почему-то назвали «американскими жителями», свистульки, «тещины языки», конфетти, серпантин, павлиньи перья, мячики-раскидаи на резинках.

Неизв. худ. Гостиный двор на Вербной неделе. 1880-е гг.

На Вербных гуляниях бывал в молодости художник М. В. Добужинский. Он пишет в своих мемуарах: «Вербный торг помню еще у Гостиного двора (на Конногвардейском бульваре он был позже). Среди невообразимой толкотни и выкриков продавали пучки верб и вербных херувимов (их круглое восковое личико с ротиком бантиком было наклеено на золотую или зеленую бумажку в виде крылышек), продавали веселых американских жителей, прыгающих в стеклянной трубочке, и неизбежные воздушные шары, и живых птичек (любители тут же отпускали на волю и птичек, и шары), и было бесконечное количество всяческих восточных лакомств, больше всего рахат-лукума, халвы и нуги».

Разумеется, по всем церковным праздникам петербуржцы посещали храмы. На Пасху на стол подавали куличи, пасхи, крашеные яйца, которые дети скатывали с горки (если обычная горка была недоступна, в дело шла наклонная дощечка). Пасхальные яйца также клали на могилу при посещении кладбища.

На кладбища ходили и в праздник Троицы. Дома и церкви украшали свежесрезанными березками. Очень популярны были гуляния 1 мая в Екатерингофском парке. Мария Фредерикс пишет в своих мемуарах: «1-го мая императрица всегда выезжала на народное гуляние в Екатерингофе, несмотря часто на холодную погоду. Государь ехал верхом со свитой, а государыня — в английском нарядном экипаже с великими княжнами, сопровождаемая полковым командиром и всеми офицерами своего Кавалергардского полка верхом, в их алых вицмундирах. Этот выезд всегда был очень наряден и красив, все высшее общество находилось в этот день в Екатерингофе, и ряды нарядных экипажей тянулись между толпами народа».

Народные гуляния. 1890-е гг.

Летом люди, не имевшие средств, чтобы нанять дачу, старались хотя бы на один день вырваться из душного города на окраины, чаще всего «на острова», где устраивали пикники, катались на лодках. На Иванов день петербургские немцы собирались на Крестовском острове на праздник «Кулерберг». Они разжигали костры, ставили палатки, ели, пили кофе, танцевали и главное — скатывались или сбегали с высокого холма, что должно было принести здоровье и удачу в текущем году. Во второй половине XIX века в празднике стали принимать участие и русские — прислуга, торговцы, фабричные рабочие и работницы и т. д.

Раскрыть личные истории незнатных и незнаменитых петербуржцев помогает неожиданный источник: судебные речи адвокатов. Проблемы, которые преследовали наших героев, часто заставляли их искать выхода в преступлении. И, попав в суд, они волей-неволей рассказывали всему миру историю своей жизни.

Один из примеров — история короткой жизни Анастасии Назаренко, известной нам по речи адвоката С. А. Андреевского, защищавшего в суде ее убийцу.

По словам адвоката: «Сердце переворачивается, когда вспомнишь об этом ужасном убийстве молодой женщины. Мы знаем о покойной, что это была молодая миловидная мещаночка, жившая своей тихой жизнью. Была она горничной, попала в любовницы к женатому буфетчику, родила ребенка, отвезла его в воспитательный дом… жила на Пороховых заводах весьма бедно вместе со своим маленьким братом, любила свою мать и среди своей неказистой жизни сохранила, однако, свежесть, бодрость и ту привлекательность общения, которые сразу подкупили в ее пользу подсудимого. В эту тихую жизнь вдруг ворвалась бурная личность Иванова — и через неделю со дня первой встречи Настасья Назаренко уже была казнена!»

Иванов, работавший слесарем на Пороховых заводах, впервые увидел Настю «в дилижансе». Очевидно, они ехали со своей окраины в город или возвращались на Пороховые. Позже он так описывал суду свои впечатления: «Ее милая речь, интонация чрезвычайно очаровали. Ее несчастье возбудило мою жалость, и в общем я нашел ее милою, прелестною девушкою, которая может составить мое счастье. Ночью видел ее во сне!»

На следующий же день он отправляется к свахе, та рассказывает всю «подноготную» Насти: о ее внебрачной связи, о ее ребенке, но это не останавливает Иванова. Он сватается и получает согласие Насти и ее матери. Пока он занимает деньги на предстоящую свадьбу, приятели рассказывают ему, что «эта особа не так хороша, как он о ней думает», но Иванов ни на что не обращает внимания. Всю неделю их знакомства он проводит «в любовном чаду». Однако сплетни вокруг Насти множатся. «Самая честная из заводских девушек Катя подтвердила связь Насти с буфетчиком и прижитие от него ребенка, еще одна кумушка уверяла Иванова, что и после знакомства с ним к Насте ходил буфетчик и даже, вероятно, был у нее в ту ночь, так как утром видели какого-то мужчину, выходившего из ее дома».

Иванов отправляется к Насте, чтобы потребовать объяснений, по словам адвоката, «как входят верующие во храм со своим горем».

Дальше события развивались стремительно и трагически.

«Войдя, Иванов, к своей досаде, застал Настю не одну. Надо было с ней сейчас же поговорить, а тут были посторонние. В гостях у нее было две или три женщины… и она слушала их болтовню. Она подала ему руку, не глядя на него. Это, конечно, увеличило его досаду, тревогу, нетерпение остаться наедине. Он попросил воды. Настя с холодной миной подала ему стакан. И это снова укололо его. Он примолк и, кипя от гнева, уселся с маленьким Степой (младший брат Насти. — Е. П.), чтобы дать понять присутствующим, что он пришел не к ним и не намерен слушать их пьяные речи. Но и это не подействовало. Подвыпившие бабы начали плясать с „животной“ улыбкой; а Настя, глядя на них, от души хохотала. Иванов еще раз отпил воды… Его раздражали, его прямо раздражали, то есть отпускали ему большими дозами то самое „раздражение“, о котором, рядом с „запальчивостью“, говорит закон. Освирепевши, Иванов уставился пристальным взглядом на Настю. Она сначала не обращала на него внимания, но наконец заметила этот взгляд, и „должно быть“, говорит Иванов, „тот взгляд был нехороший“, потому что и хохот, и пляска прекратились. До этой минуты решительное объяснение с Настей только мучительно откладывалось для Иванова, впрочем, уже с дурным предвещанием равнодушия и холодности со стороны невесты. Но и тут еще дело могло быть поправимо. Иванову, хотя и в последней степени раздражения, но все еще мерещилась его прежняя Настя, любимая, хотя и в несколько непривычном для него освещении. Но вслед за прекращением пляски бабы завели развратные разговоры о получаемых ими от мужей удовольствиях, и Настя, чистая Настя, одобряла их своим идиотским хохотом! „По-видимому, ничто не ново для нее“, — думал изумленный Иванов. Да, к своему ужасу, он это читал своими горящими глазами во всей ее фигуре, во всех чертах ее лица… Вот когда маска свалилась! Насте больше не было надобности выдавать себя скромницей и любящей женщиной… Бабы даже намекнули, что и Настя в эту самую ночь получила „удовольствие“, и она только слабо возражала или засмеялась — ничего более! Тогда, наконец, охрипшим голосом Иванов попросил Настю остаться с ним наедине. И она только нашлась ответить: „Кажется, у нас нет секретов…“ Действительно, разве он сам всего не видел? Он так мучительно жаждал и ожидал решительного объяснения, а невеста не видит в том даже никакой надобности!