Кэтрин отвернулась и не сразу ответила ему. В этот вечер ей не хотелось никого видеть. Она только что узнала ответ на величайшую загадку Вселенной, разрешила важнейшую задачу: на один краткий миг в ее ладонях очутился весь мир — крохотный шарик, который каждый из нас всю жизнь пытается создать для себя из первозданного хаоса. А встреча с Мэри могла бы повредить его целостности.

— Ты нехорошо обошелся с ней? — спросила она, думая о чем-то своем.

— У меня есть оправдание, — ответил он почти вызывающе. — Но какая разница, если речь идет о человеческих чувствах. Я загляну к ней буквально на минуту, — добавил он, — только чтобы сказать…

— Разумеется, ты должен ей все рассказать, — ответила Кэтрин и внезапно испугалась за него из-за того, что он собирался сделать, за его крохотный новый мир, созданный из хаоса, — если, конечно, он у него был.

— Я бы хотела… хотела… — начала она, но тут печаль нахлынула и затуманила ее взор. Мир затрепетал у нее перед глазами, словно его вдруг затопили непролитые слезы.

— Я ни о чем не жалею, — твердо сказал Ральф.

Она прильнула к нему, словно надеялась увидеть то же, что и он. Она все еще с трудом понимала его, но за этой замкнутостью, как за дымовой завесой, все чаще виделся ей жаркий огонь, источник жизни.

— Продолжай, — сказала она. — Итак, ты ни о чем не жалеешь?..

— Ни о чем, — повторил он.

«Это он! Он и есть мой огонь», — подумала она. Она представляла его как костер, пылающий в ночи, но при этом он все еще был непостижим — настолько, что, даже держа его за руку, как сейчас, она касалась лишь некой субстанции, окружающей невидимое для нее ревущее пламя.

— Почему — ни о чем? — быстро спросила она, чтобы спросить хоть что-то, чтобы он продолжал говорить, чтобы ярче сиял, отчетливее проступал сквозь дым этот рвущийся к небесам неукротимый огонь.

— О чем ты думаешь, Кэтрин? — насторожился он, заметив, что тон ее переменился: стал мечтательным, она говорила словно в полусне.

— Я думала о тебе — правда-правда. Я всегда думаю о тебе, только ты представляешься мне в таких странных образах. Ты разрушил мое одиночество. Сказать, как я тебя вижу? Нет, лучше ты расскажи. Расскажи мне все с самого начала.

Он начал рассказ. Речь его вначале была сбивчивой, но по мере повествования становилась все более оживленной, все более страстной — а она слушала, склонив голову ему на плечо, с восторгом ребенка и с благодарностью взрослой женщины. И лишь изредка перебивала:

— Но ведь это глупо — стоять на улице и глядеть на окна! А если бы Уильям тебя не заметил? Так и простоял бы всю ночь?

На это он ответил, что тоже не понимает, как в ее возрасте можно забыть обо всем, заглядевшись на уличное движение на Кингсуэй.

— Но ведь именно тогда я впервые поняла, что люблю тебя! — воскликнула она.

— Расскажи теперь ты все с самого начала.

— Нет, я не умею рассказывать, — отнекивалась она. — Я буду говорить глупости — про огни, костры. Нет, лучше не стоит.

Но он настаивал и услышал взволнованный рассказ, показавшийся ему чудесным — о багровом пламени в клубах дыма, — как будто ступил на порог сумеречного неведомого мира, наполненного смутными тенями, огромными, неясными; выхваченные внезапной вспышкой, они проступали из мрака и вновь отступали, поглощенные тьмой. Тем временем они добрались до переулка, где жила Мэри Датчет и, увлеченные беседой, прошли мимо ее подъезда, даже не поглядев наверх. В такой поздний час улицы были почти пустынны — ни транспорта, ни пешеходов, и как приятно было идти не спеша, взявшись за руки, лишь время от времени указывая друг другу что-нибудь интересное на широком темно-синем пологе небес.

И в этом состоянии счастливой безмятежности наступил момент такой полной ясности, что любые жесты и слова казались излишними. Они погрузились в молчание, вместе, рука об руку, углубившись в темные лабиринты мысли — к чему-то смутно маячившему вдали, что приближалось, нарастало и постепенно овладевало обоими. Они были победители, хозяева жизни, и вместе с тем жертвы — ибо добровольно принесли себя на алтарь этого всепоглощающего чувства, что пылало, подобно священному огню. Так они, наверное, раза два или три доходили до конца переулка и поворачивали обратно, пока что-то не заставило их остановиться, они и сами не поняли сначала почему. Повторяющаяся картина — ровный свет за тонкой желтой шторой — напомнила о себе.

— У Мэри свет в окне, — сказал Ральф. — Значит, она дома.

Он указал на другую сторону улицы, и Кэтрин тоже взглянула туда.

«Интересно, она одна? Работает? Чем она занята сейчас?» — задумалась Кэтрин, а вслух сказала:

— Зачем ее отвлекать? Что мы ей скажем? — И добавила: — Она тоже счастлива, у нее есть работа… — Голос Кэтрин пресекся, и уличные огни дрогнули и расплылись золотым морем, затуманенные слезами.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я зашел к ней? — спросил Ральф.

— Иди, конечно. Поговори с ней, — ответила Кэтрин.

Он перебежал дорогу и вошел в дом. Кэтрин осталась стоять там, где он ее оставил, и смотрела на освещенное окно, надеясь увидеть за ним движущиеся тени. Но ничего не увидела. По-прежнему непроницаемо желтели шторы, из окна лился ровный безмятежный свет. Он словно подавал ей знак — свет победы, который теперь будет сиять там всегда, и в этой жизни его уже не погасить. Это было счастье, она приветствовала его и почтительно склонялась перед ним. «Как же ярко они горят!» — подумала она, когда вся лондонская темень вдруг расцветилась трепещущими, рвущимися ввысь огнями, но снова взглянула на окошко Мэри и больше уже ничего не замечала. Через некоторое время от темного дверного проема отделилась фигура — Ральф пересек улицу и медленно подошел к ней.

— Я не решился зайти. Не смог, — сказал он.

Ральф все это время простоял у двери, не смея постучать, и, даже если бы Мэри вышла из квартиры, он не смог бы ничего ей сказать: душили слезы.

Несколько минут они молча смотрели вдвоем на освещенные изнутри шторы, и отчужденность и безмятежность этой картины красноречивее всего говорили о женщине, которая сидит сейчас за этим окном, трудится допоздна, чтобы сделать мир лучше, — и это будет неведомый, новый мир. А за этим образом потянулись и другие, и первой из них Ральфу припомнилась Салли Сил.

— Ты помнишь Салли Сил? — спросил он.

Кэтрин кивнула.

— Твоя мама и Мэри? Родни и Кассандра? Джоан там, в Хайгейте? — Он замолчал, не в силах объяснить, что заставило его объединить всех этих людей. Они были для него не просто отдельными личностями, но частью единого целого; через них он представил себе упорядоченный мир.

— «Это же очень просто», — вспомнила Кэтрин любимую фразу Салли Сил, давая Ральфу понять, что уловила ход его мыслей.

Она чувствовала, что он заново, кропотливо и тщательно пытается собрать воедино разрозненные обрывки представлений, не связанных друг с другом фраз, стертых от употребления прежними ревнителями веры. Они вместе ступили в неведомую область, где странным образом все незавершенное, недосказанное, недописанное и оставленное без ответа, соединясь, обретает смысл и цельность. Из такого настоящего будущее видится просто великолепным. Нужно будет написать книги, а поскольку книги пишутся в комнатах, а у комнат бывают гардины, а за окнами — поля и горизонт вдали и, допустим, еще деревья и холм, — они набрасывали свое будущее пристанище на огромных фасадах Стрэнда и продолжали строить планы в омнибусе, который вез их к Челси, — и все это было окутано волшебным золотистым светом одинокой, ровно горящей лампы.