– Чтобы быть убитым там?

– Зачем так… Мы своими людьми не бросаемся. Все произойдет как всегда… Пустим слух, что полиция нарочно дискредитировала честного вас, истинного революционера. Наш агент в «Народной воле», через которого мы сообщили о вашей службе у нас, будет публично разоблачен. Чего не сделаешь ради друга! У вас окажется славное революционное прошлое… Кто знает, вдруг в нашей сумасшедшей стране вправду случится революция и, глядишь, станете президентом республики? – засмеялся. – И придется тогда вам заботиться обо мне. Ну а сейчас… – Он смотрел на меня выжидающе.

– Да, в счет моего будущего президентства… – Я вынул чековую книжку и написал сумму. Щегольски оторвал чек, швырнул на стол.

Он взял, посмотрел, шутливо завопил:

– Убивают! Грабят!

Он выглядел очень довольным. Сумма и вправду была огромная! И видно, на такую он не рассчитывал…

– Прощайте. Но на родину пока не суйтесь. Обойдитесь без любимых березок, пока не утрясется.

– Прощайте! Надеюсь, вы не убьете меня по дороге?

– Ну что вы, я ведь помню о ваших бумагах… Да и главное – нету резона. А грешного царя жалеть не стоит… – И он заговорил о Божьей руке, начал пересказывать все мистические предзнаменования, о которых рассуждали старушки-фрейлины. Видимо, это была нынче общая тема двора. Однако Кириллов добавил и свое, полицейское: – Вы помните коня – белый в яблоках, впряженный в сани Дворжицкого? Этот конь прежде служил… господам террористам! Конь и вправду необыкновенный – живая молния! Ваш знакомец, нынче арестант Петропавловской крепости господин Баранников, на нем удрал от полиции после убийства шефа жандармов. Но мы захватили этого коня для царской службы.

Я, потрясенный, смотрел на него.

– Да, этот пленный конь, столько раз спасавший террористов, и повез в Зимний дворец убитого террористами царя… Прощайте. – И он протянул мне иностранный паспорт.

Я взял паспорт и не удержался от ответа:

– Вы правы, это был царь с мистической судьбой. Опасно убивать такого государя.

Я приехал в Париж и жил в новом великолепном «Гранд Отеле» около «Опера».

Из-за границы печальным зрителем я наблюдал, как осуществилось все, о чем говорил Кириллов. Я прочел в газетах об отставке Лориса и всех либеральных министров. Не обманул меня Кириллов и в главном. Вся эмиграция узнала о моей революционной деятельности, о том, как я щедро давал деньги партии «Народная воля». И как пал жертвой провокации – оговора Департамента полиции.

Так я стал столь любимой в Отечестве жертвой. И все русские революционеры, прибывавшие в Париж, теперь непременно бывали у меня…

Мне аккуратно привозили нелегальную прессу… Я прочел в подпольной газете гневные горькие слова о том, как народ проявил рабское равнодушие к факту цареубийства. И ничего, ожидаемого нашими террористами, не случилось – ни баррикад, ни революции. «Только глухая тоска о несбывшемся черной тучей вползала в сердце…» – писала в отчаянии (не забывая о пафосе) какая-то народоволка.

И еще одно свое обещание исполнил мой знакомец Кириллов… Уже вскоре все французские газеты с изумлением писали о том, как русская тайная полиция вмиг стала умной и могущественной. И стремительно закончила историю неуловимого прежде Исполнительного Комитета «Народной воли» – «великого И. К.».

Софья Перовская и почти все остальные члены Исполнительного Комитета один за другим были арестованы. Бежавший в Париж революционер Г-н рассказал мне об их заточении в Петропавловской крепости. Самой большой пыткой для многих из них становилось свидание с родителями… Даже Сонечка не выдержала – рыдала в объятиях матери. И Баранников прослезился, увидев любимого брата. Но во время суда они сумели собраться. Сидели с презрительными усмешками. И когда прокурор рассказывал о царской крови, о невинных людях, ставших жертвами взрыва, раздался оглушительный, нарочитый хохот Желябова. И прокурор произнес фразу, которую, как я прочел во французских газетах, повторила Россия: «Когда люди плачут, Желябовы смеются».

Медленный крестьянский мозг Желябова принял на веру утверждение моего гувернера о том, что «чем хуже, тем лучше для дела революции». И это высказывание давно стало моралью «чистейших сердцем»…

Впрочем, смешно, что это я рассуждаю о морали!

Во время их заточения в Петропавловке случались и парадоксы. Ко мне пришел на обязательный поклон знаменитый либеральный адвокат. Он и рассказал: пока шло следствие, один из приговоренных – динамитчик Кибальчич, которого он защищал, написал в камере какую-то гениальную работу (на воле не успел заняться ею, был занят делами поважнее – взрывал царя). И вот теперь время появилось.

– Когда я приходил к нему в камеру, я был поражен: он занимался делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскания о каком-то снаряде, который будет летать в космосе. И умолял начальство тюрьмы об одном – нет, не о помиловании – о том, чтобы ему дали возможность дописать математические изыскания. Они, конечно же, отказали, но он успел закончить и представил свой труд начальству. Он просил меня посодействовать опубликованию проекта, но что я мог… Теперь его труд лежит где-то в тюремном архиве.

И я дал денег, чтобы выкупить и издать сочинение. Однако, как и положено в любимом Отечестве, деньги украли, а работа бедняги, должно быть, навсегда исчезла в архивах.

Статью о конце народовольцев я прочел уже в Женеве. На балконе своего любимого отеля, поглядывая на простирающееся перед глазами бескрайнее озеро, на чинно разгуливавших горожан, я читал отчет с родной «немытой России». Пятеро «первомартовцев» (как их теперь называли), в том числе несчастная сладкая парочка – Желябов и Сонечка, были приговорены к виселице.

Один из приговоренных, тот жалкий мальчик, бросивший первую бомбу, молил Императора оставить ему жизнь. Он просил дать ему возможность любым каторжным трудом и страданием искупить свой грех – так боялся попасть в ад за свои земные дела. Но богобоязненный Саша не стал даже рассматривать просьбу. Доброму глупцу «нимфа Эгерия» сумел внушить: Россию следует лечить строгостью, железным кулаком, как завещал его дед.

Когда вешали моих знакомцев, повторилась история с повешенными декабристами. Один из них сорвался из петли и во весь рост распластался на помосте. Его подняли, повесили вновь, и еще раз не выдержала отечественная веревка. Когда вешали в третий раз, палач набросил на него вторую петлю и для верности повис на ногах несчастного…

Сонечка осталась верна себе. Как писал мой корреспондент: «На эшафоте все время насмешливо улыбалась, оглядывая толпу… На нее надели балахон и башлык на лицо…» Мне долго мерещилось хрупкое тельце, которое я ласкал, в смертном балахоне. И то, как оно дернулось судорожно в петле, как закачалось на ветру… После казни добрых полчаса их не снимали с виселицы… И они висели на переполненной войсками и народом площади – в белых саванах и башлыках, закрывавших лица. Висели страшными бесформенными кулями.