Он захватил для меня запасную перчатку. Мы прошли по Плэндом-роуд до стадиона «Мемориал» и там разделились, разойдясь где-то на восемьдесят футов, а потом начали кидать мяч друг другу, постанывая, словно калеки, пока наши мышцы разогревались. Макгроу вытер мячом пот со лба.

– Слайдер! – крикнул он.

Мяч истекал влагой, словно губка, летя прямо на меня. Он бил точно в цель, вонзаясь мне в перчатку. Я с трудом удерживал его. Казалось, что мячи Макгроу отталкиваются от воздуха и прибавляют скорость. Мне пришло в голову, что Макгроу каким-то образом научился передавать им свое былое заикание. Скорость росла, мяч врезался в руку так, что мне казалось, у меня ломаются кости. Я замахнулся, сделал ответную подачу, вложив в нее все силы, но когда Макгроу послал мяч обратно, мне стало стыдно. У него мячи летели быстрее раз в пять. Слайдеры походили на кометы, а траектория полета – на движение часовой стрелки с одиннадцати до пяти. Уклоняясь от мяча, пролетевшего от меня на расстоянии шага, я подумал: Макгроу будет профессиональным бейсболистом.

В глубине души я всегда это знал – по крайней мере, лет с шестнадцати, когда на игру Макгроу приехал скаут из калифорнийских «Ангелов». Но в тот день я увидел и ощутил на своих ноющих руках, что мальчик, с которым мы росли, играли в прятки и боготворили «Метс», ушел далеко вперед и стоит теперь на пороге исполнения своей детской мечты. Очень скоро он окажется в Высшей лиге, возможно, в «Метс», и его имя будет у всех на устах. Он станет первым игроком в истории «Метс», который не позволит противникам открыть счет. Будет следующим Томом Сивером, в то время как я, Эдвард Ар, Мерроу-Рингер, Паленый, превращусь в самого старого копировщика в «Таймс». Макгроу войдет в Зал славы, и на церемонии в его честь парни из бара будут перешептываться о том, как по-разному сложилась жизнь у двоюродных братьев.

Я чувствовал одновременно и зависть и гордость и стыд. Наблюдая за тем, как Макгроу отрабатывает удары, видя его серьезность и преданность делу, я понял, что мой кузен – не только претендент на Высшую лигу. Он – настоящий трудяга, и благодаря этому овладел не только мастерством кидать мяч. Он овладел собой. Макгроу работал не потому, что был талантлив, а потому, что знал: тяжелый труд – правильная дорога для мужчины, единственно возможная. Его не парализовал, как меня, страх совершить ошибку. Когда его мяч приземлялся передо мной или перелетал мне через голову, он не обращал внимания. Он экспериментировал, пробовал, искал себя, пробиваясь к истине путем проб и ошибок. Неважно, как глупо он выглядел в этот момент, насколько часто бил мимо цели – к следующему удару он снова был сосредоточен, спокоен и уверен в себе. Ни разу за всю игру он не утратил того выражения лица, которое я видел у него в детстве. Да, он работал, но в то же время продолжал играть.

Наш поединок – простая разминка для Макгроу, – стал для меня поворотным моментом. За какой-то час он научил меня большему, чем все редакторы «Таймс» за прошедший год. Когда Макгроу отбыл в Небраску, я вернулся в новостной отдел и стал лучшим копировщиком, каким только мог быть. Я из кожи вон лез, и к концу года редакторы решили, что я заслуживаю стажировки. На месяц – январь 1989-го – я стану полноценным репортером. Дальше моя работа пройдет формальную оценку. И тогда, намекнул один из редакторов, я, возможно, стану тем самым исключением из правил. Единственным копировщиком, пробившимся через их поддельную обучающую программу. Я был на седьмом небе от радости. А потом мне стало плохо.

– Кажется, я умираю, – сказал я Бобу-Копу. – Сердце так и колотится.

– Сердце колотится у всех, – ответил он.

– Но мое колотится слишком сильно.

– Скажешь, когда перестанет колотиться совсем.

– С моим сердцем что-то не так.

– На-ка, выкури сигаретку. Расслабься.

– Что-то не так, говорю тебе!

Боб-Коп повез меня в госпиталь. Врач в приемном отделении воткнул мне в руку иглу, провел несколько обследований, включая ЭКГ, и результаты оказались отрицательными.

– Стресс, – сказал врач, пока я застегивал рубашку. – Постарайся уменьшить стресс.

Однако к концу 1988 года моя крепость, где я прятался от стресса, превратилась в его источник. Рынок акций рухнул, потерпев в течение дня худший обвал со времен Великой депрессии, и брокеры с Уолл-стрит создавали теперь в «Публиканах» совсем иную атмосферу. Люди, некогда входившие в бар пританцовывая и приносившие с собой хорошее настроение, сидели поодиночке в альковах, бормоча себе под нос что-то про «позиции». Место встречи миллионеров превратилось в приют для оборванцев. Блестящие молодые супруги, некогда вплывавшие в бар, разодетые в пух и прах, перед приемом в Карнеги-холле или Линкольн-центре, Джеральд и Сара Мерфи из Манхассета, теперь прокрадывались в двери, пили и уходили прочь. Я был там, когда она запустила пепельницей ему в голову и стала кричать, что он переспал с горничной, а он в ответ заявил, что ее страсть к покупкам пустила их по миру.

Но настоящее падение всегда будет связано для меня с мистером Выходным. Всю неделю он ходил в безупречных костюмах, крахмальных белых сорочках и галстуках от «Эрмес». С понедельника по пятницу никогда не повышал голоса и был причесан волосок к волоску, а в электричке всегда читал «Уолл-стрит джорнэл», да так внимательно, словно собирался сдавать экзамен. Но каждую пятницу, без пропусков, после пяти дней, потраченных на напрасные попытки вернуть свое состояние, бедняга вваливался в «Публиканы», и бармены в один голос кричали: «Черт подери, смотрите, мистер Выходной». Они забирали у него ключи от машины, а он распускал галстук и в следующие сорок восемь часов скакал по стульям, крутился вокруг столбов и валялся