— Кристи!

— Иду, Джесси, иду, уже иду! Вы тут не задерживайтесь, уже пора! — Поправив шляпку, украшенную небольшим пучком перьев шотландской куропатки, миссис Макмурд неторопливо повернулась и последовала за своей подругой.

Колокол над церковью снова начал звонить, и Роджер взял Брианну за руку. Впереди, совсем близко, он увидел Джесси Хайз, оглядывавшуюся в этот момент назад, — и в глазах старой леди светилось раздумье, а улыбка казалась немного смущенной и понимающей.

Брианна опустила пальцы в небольшую каменную чашу, стоявшую у стены возле двери, и перекрестилась. Роджер вдруг понял, что жест Брианны, окунувшей руку в святую воду, показался ему до странности знакомым, несмотря на то, что это был чисто католический обычай.

Много лет назад, когда они с преподобным бродили как-то по холмам, они добрались до некоего священного источника, затаившегося в небольшой рощице. Рядом с тонким фонтанчиком стояла плоская каменная плита, на которой можно было рассмотреть остатки когда-то вырезанного изображения, почти стершегося, — это была лишь тень человеческой фигуры на камне.

Над маленьким озерцом темной воды висело ощущение мистической тайны; Роджер и преподобный отец некоторое время стояли перед источником молча, просто глядя на воду. Потом преподобный наклонился, зачерпнул пригоршню воды и так же молча, торжественно выплеснул ее на основание плиты, зачерпнул еще пригоршню — и омыл свое лицо.

Когда преподобный наклонился, Роджер заметил ветхие обрывки ткани, привязанные к ветвям дерева, возвышавшегося над источником. Конечно же, это были подношения… подношения, оставленные теми, кто молился перед этим источником, теми, кто приходил поклониться древней святыне.

Сколько тысячелетий соблюдался этот ритуал — сначала омыться священной водой, а уж после высказывать свои затаенные желания? Роджер тоже окунул пальцы в чашу, а потом неловко коснулся ими лба и сердца, мысленно произнося нечто вроде молитвы.

Они с Брианной нашли места на скамье в восточном трансепте, устроившись рядом с каким-то разговорчивым семейством, — родители суетливо усаживали поудобнее детей, — причем некоторые из малышей просто засыпали, едва усевшись, — укладывали поудобнее пальто и сумки, и бутылочки с молоком, а маленький, страдающий одышкой орган, невесть где спрятанный, играл «О, маленький град Вифлеем».

Потом музыка умолкла. Молчаливое ожидание повисло над всеми, и тут же орган взорвался новой мелодией, величественной вариацией на тему «Приди, Господь, мы дети Твои».

Роджер встал вместе со всеми прихожанами, когда процессия вышла в центральный проход. В ней участвовали несколько псаломщиков и прислужников в белых одеждах, и один из них размахивал кадилом, испускавшим клубы ароматного дыма, окутавшего людей. Еще один нес какую-то книгу, а у третьего было в руках большое распятие, и ужасающе вульгарная фигура на нем была измазана красной краской, чей кровавый цвет перекликался с цветом риз священника, золотых с алым.

Вопреки самому себе, Роджер почувствовал, что просто задыхается от отвращения; вся эта смесь варварской пышности с песнопениями на латинском языке казалась ему слишком чужеродной, слишком несоответствующей его подсознательным представлениям о церкви как месте, где обращаются к Богу.

Но по мере того, как месса продолжалась, все стало выглядеть чуть более нормальным; читали Библию, и Роджер слышал знакомые с детства слова, а потом его охватила привычная скука от долгого обряда, в которой было даже что-то приятное, и он рассеянно слушал обычные рождественские призывы к миру, доброте, любви… эти слова всплыли на поверхность его сознания, безмятежные, как белые лилии, плавающие в озере слов.

К тому времени, когда прихожане снова поднялись со своих мест, Роджеру все это уже совершенно не казалось таким уж странным и чужеродным. Знакомая жаркая духота молитвенного собрания была насыщена запахами мастики для паркета, влажной шерстяной ткани, нафталина, а заодно и слабым духом виски, которым некоторые из местных жителей подкрепились перед долгой службой, — и благодаря этому привычному букету Роджер почти уже не замечал сладкого, отдающего мускусом дымка ладана. А когда он вдыхал чуть поглубже, ему казалось, что он улавливал свежий запах травы, исходивший от волос Брианны.

Ее волосы мягко светились в тусклом свете трансепта, густые и пышные, и фиолетовый цвет джемпера Брианны подчеркивал глубину их оттенка. Медные искры, вспыхивавшие в темных прядях, подчеркивали окружавшую их полутьму; волосы Брианны имели сейчас глубокий красновато-коричневый оттенок, напоминающий шкуру красного оленя, и Роджера охватило вдруг то же самое чувство беспомощной тоски, какое он испытал однажды, внезапно встретившись на горной тропе с таким красным оленем, — ему ужасно захотелось прикоснуться к зверю, погладить это дикое существо и удержать его при себе, — и в то же время он прекрасно знал, что малейшее движение заставит оленя мгновенно сорваться с места и исчезнуть.

Что бы там ни говорили об апостоле Павле, подумал Роджер, этот человек хорошо знал, что делал, когда велел женщинам прикрывать волосы. Они и в самом деле вызывают вожделение, разве не так? Перед ним вдруг как наяву возник обшарпанный холл, и капли воды, стекающие по коже Брианны, и влажные, прохладные змеи волос, рассыпавшиеся по ее плечам. Он повернулся в другую сторону, пытаясь сосредоточиться на том действе, что происходило перед алтарем, — там священник как раз поднял вверх большой круг плоского хлеба, а маленький мальчик отчаянно тряс колокольчик.

Он наблюдал за Брианной, когда та пошла принимать Святое причастие, и вдруг с немалым изумлением обнаружил, что мысленно повторяет молитву.

Роджер несколько расслабился, когда осознал смысл своей молитвы: это не было «Позволь мне обладать ею», как он мог бы ожидать. Нет, в его уме звучали куда более простые — и более приемлемые, тут же подумал он, — слова: «Позволь мне заботиться о ней, позволь мне боготворить ее и любить ее вечно; позволь мне всегда быть рядом с ней». Роджер кивнул, глядя на алтарь, потом вдруг поймал удивленный взгляд человека, сидевшего рядом, выпрямился и откашлялся, смущенный, как будто кто-то подслушал его очень личный разговор.

Брианна вернулась, и ее глаза были широко открыты, а их взгляд обращен куда-то вглубь собственной души, и легкая мечтательная улыбка блуждала по нежным губам девушки. Она преклонила колени, и Роджер опустился рядом с ней.

Брианна казалась сейчас такой юной и хрупкой… но вовсе не кроткой. Ее лицо с прямым носом, густыми темно-рыжими бровями могло бы показаться строгим, даже суровым, если бы те же самые брови не были выгнуты изящными арками. Подбородок и щеки выглядели бы как высеченные из холодного белого мрамора, если бы не рот, подвижный, смягчавший общее впечатление, — впрочем, губы Брианны умели сжиматься с твердостью, присущей средневековым настоятельницам монастырей, принимая выражение каменного целомудрия.

Низкий голос с акцентом уроженца Глазго затянул рядом с Роджером «Три владыки», оторвав Роджера от созерцания как раз вовремя, чтобы он мог увидеть священника, шедшего вдоль прохода в окружении псаломщиков, в облаках победоносного дыма.