Но получилось так, что атаман помог ему сам.

— Я так понимаю: просить денег в награду вы ни за что не станете, — сказал атаман и усмехнулся в смоляной ус. — Что ж, бескорыстие — штука похвальная, но больно неудобная в обыденной жизни. А посему, пока вы размышляете, убедительно прошу вас принять. В знак искреннего расположения, — и выложил на стол пачку ассигнаций. — И еще я распоряжусь выдать вам наградное оружие. От моего имени.

Откровенно говоря, и то и другое пришлось весьма кстати. Все прежде накопленное сгорело еще в «Метрополе». Правда, последние дни тратиться было и не на что, но это, понятно, временно. И карабин страшно неудобен — да и бесполезен теперь. Патронов-то к нему больше нет: расстреляны в поединке с «Товарищем».

Поблагодарив, Дохтуров спрятал деньги в нагрудный карман. Сейчас на нем были военный китель английского образца, галифе и замечательные яловые сапоги — все от щедрот атамана.

— Надеюсь, я вас не разорил, и осталось еще довольно, чтоб рассчитаться с японцами, — пошутил Павел Романович.

Как оказалось, пошутил весьма неудачно.

— Позвольте, — сказал Семин. — Вам, стало быть, известно, какого свойства груз следовал в моих вагонах? Разрешите поинтересоваться — откуда?

Дохтуров мысленно обругал себя за опрометчивую фразу. Но деваться некуда: ситуация такова, что, чем ближе к правде, тем лучше. Пришлось рассказать о путешествии на «Справедливом». И о том, как совершенно случайно (это Павел Романович особенно подчеркнул) ему стало известно о предназначении литерного поезда — из разговора Вербицкого со своим адъютантом.

— Вербицкий — болтун, — с досадой сказал атаман. — Чертов шляхтич. Да еще с гонором. Однако любит его команда. Кабы не это, выгнал бы уже к чертям. Но все равно, прибудет — причешу, как Бог черепаху.

— Не прибудет, — сказал Павел Романович.

— Это еще почему?

Атаман склонился над столом, глаза его сузились.

— Вот что, — сказал он. — Рассказывайте-ка мне все. А то уж больно чудно все складывается.

Пришлось рассказывать.

Пожар в «Метрополе» Павел Романович опустил, равно как фигуры Сопова и генерала Ртищева. К чему покойников поминать? О Гекате тоже умолчал — тут выходило совсем фантастично, рациональному человеку поверить почти невозможно. А Григорий Михайлович Семин был, вне всякого сомнения, очень рациональным человеком. Словом, повествование свелось к увеселительной прогулке на «Самсоне», нападению красных, плену. И побегу, разумеется, тоже.

— Интересно, — заметил атаман, когда Павел Романович умолк.

Помолчал, взвешивая что-то в уме. Поверит или нет? От этого теперь много зависело.

— Так где, говорите, ротмистр ваш укрывается?

Павел Романович объяснил — на окраине Цицикара, в погребе китайской фанзы.

— И барышня эта… Дроздова, тоже?

— Вот этого с уверенностью сказать не могу.

И тут же про себя подумал: а ведь ты гадость сказал, доктор. Для чего? Сам знаешь прекрасно, что никуда она не ушла — сидит подле умирающего ротмистра. Вахмистр Ребров — иное дело, тот так пятки намазал, что до самого Харбина добежит, не остановится. А вот Анна Николаевна никуда не уйдет. Это совершенно точно.

А все дело в том, что почувствовал он себя задетым. Потому что хотелось бы, чтоб мадемуазель Дроздова не о штаб-ротмистре столь трепетно заботилась, а о самом Дохтурове.

«Бойся чудовища с зелеными глазами!..» Верно подмечено, лучше не скажешь. Именно что чудовище, а прозвание ему — ревность.

И к кому, спрашивается? Не сказать чтобы к другу — но товарищу определенно. Можно сказать — боевому. Которому жить осталось всего ничего. И что же получается?

«А получается, что ты — бесчувственная скотина, — объяснил сам себе Павел Романович. — Совсем одичал в этих краях. О себе одном только думать научился. Да еще по абортам насобачился. Ай да прогресс!»

И тут атаман его буквально добил:

— С ним она, эта барышня. Готов спорить! — сказал он. — Я эту породу знаю. По вашему описанию, особенного склада особа. В полюбовницы брать не стоит, а вот жены выходят отменные. Впрочем, это я так, a partie.[13]

«В жены?»

Павел Романович отвернулся и поглядел в окно, словно ожидал, что вопреки всякому смыслу увидит там сейчас госпожу Дроздову.

Красива она?

Пожалуй, да. Ему всегда нравились сероглазые, светло-русые. Как Наденька Глинская. Как та баба из Березовки. И ростом не слишком заметные. А еще — тот особенный поворот шеи, когда глянешь, и сердце непременно удар пропускает. Но это описать невозможно. Впрочем, весьма вероятно, другой в этом изгибе не обнаружит ничего особенного.

В этот момент атаман вернул его к действительности.

— К черту баб, — сказал он. — Давайте лучше о деле. Что там с моим бронепоездом?

Узнав о пущенном навстречу «Справедливому» брандере, атаман треснул кулаком по столу.

— Полячишка безмозглый! Говорил ведь, чтоб контрольные платформы впереди поезда ставил! Теперь бы их отцепил, а сам отошел подальше. И тогда пускай брандер навертывается! Да хоть десять разов кряду! Пути после поправить — ерундовое дело. А так и бронепоезд сгубил, и команду. И сам сгинул.

— Вербицкий говорил, будто в харбинском депо ему контрольных платформ не дали, — заметил Павел Романович.

Атаман поднял взгляд.

— Не дали? — переспросил он. — В зубы их! В зубы! Единственно это и понимают. Меня там не было! А то бы попомнили, Богом клянусь!

Он помолчал немного, потом сказал:

— Нужно высылать разведку. Мало ли, вдруг кто уцелел на «Справедливом»? Жаль, авиация не в строю. Придется казаков, верхами. А это сутки, не меньше.

— Что, у вас разве воздушные силы имеются? — осторожно спросил Павел Романович.

— А вы как думали! Самый что ни есть боевой истребитель. Н-да… Только несладко ему приходится. У нас ведь постоянной дислокации нету, нынче здесь, а завтра — далече. Аэроплан, известно, не ворона, где захочешь — не сядет. Готовим для него полосу, да только по таежному быту как надо не всегда получается. Наш авиатор через это уж столько натерпелся! Недавно вот сел, да неудачно: шасси — за корягу, аэроплан — свечкой! Пилот остался без двух пальцев — срезало обломком винта. Будто серпом сжало. Хорошо, на левой руке.

— И что же, снова летает?

— Кто, авиатор?

— Насчет пилота не сомневаюсь. Знаю: народ отчаянный, — ответил Павел Романович. — Касательно аэроплана интересуюсь — неужели восстановили? После такой-то аварии?

— Нет, конечно. На дрова развалился. У нас теперь новый.

— Союзники помогли?