что последний не имеет иной эрудиции, кроме как в Математике, Вико считал его не менее невежественным в Метафизике, чем Эпикура, совершенно не желавшего знать Математики» (Там же). Далее Вико громит «всех встречных физиков», считая, что «эти физические учения были для Вико как бы отклонениями от строгих размышлений над Платониками-Метафизиками и служили средством расширить его фантазию в интересах поэтического творчества» (Вико, Жизнь, с.486).

«С такими взглядами и такими познаниями на своей родине, в Неаполе, Вико был принят как чужестранец. Он нашел, что здесь больше всего прославляется самыми уважаемыми учеными Физика Декарта, а Платон и Метафизика возрождения в загоне» (Там же).

И вот мы подходим к Вико-Феагу. «Под влиянием таких причин Вико жил не только как чужестранец на своей родине, но также и в неизвестности. Не потому, однако, что это соответствовало его настроению, что нравилось быть отшельником, нет, это не мешало ему поклоняться издалека, как неким Божествам мудрости, людям старым, пользующимся признанием в науках, и он с достойной уважения завистью смотрел на других юношей, когда им представлялся случай сохранить это признание за собою. Так должно поступать юношество, если оно хочет наибольше преуспеть» (Вико, Жизнь, с.486–487).

Итак, мы можем с достаточной определенностью сказать, что жизнью Вико правили две цели (или два типа целей). Одна из них, очевидно, происходящая из детства и связанная или с травмой, или с воспитанием, может быть условно названа личностной или бытовой, направлена она на утверждение в обществе и рождает желание занять «достойное» место. Вторую можно так же условно назвать сущностной, потому что ни с какими бытовыми ценностями она не связана, а ставит вопрос о достижении бессмертия в виде сократической божественности или мудрости. В «Апологии» Платон устами Сократа рассказывает, что Дельфийской Пифией Сократ был назван самым мудрым из мудрецов (Платон, т. 1, «Апология Сократа», 21–b). В «Федре» же Сократ говорит про самых мудрых: «название мудреца, Федр, по-моему <…> слишком громко и пристало только богу. Любитель мудрости, философ – гораздо больше подходит такому человеку» (Платон, т. 2, «Федр», 278d). Соответствие мыслей Платона и Вико полное. Но для Платона понятие человеческой божественности еще просто живо во взрастившей его культуре. Он сам из знатнейших царских родов по отцу и по матери. Царские же роды у всех народов ведут свое происхождение от героев и богов. По крайней мере, так утверждает, якобы вслед за египтянами, сам Вико в своих «Основаниях». Если божественность была возможна, как частичное отделение от бога, – сын бога и смертной, полубог или герой, – то теоретически это может быть и обратимо, хотя бы став отцом полубога – смертный и богиня, – а может быть и лично, пройдя через очищение от всего человечески-небожественного и самосовершенствование в мир богов. Ни Платон, ни Вико прямо в этом не признаются, чтобы не быть обвиненными в святотатстве, но как скрытая цель – возвращение в небесный мир или сказку – это ими движет, и они ищут пути возвращения человеческой божественности.

Подобная идея, особенно в условиях жестокого католического надзора над мыслью, могла овладеть человеком XVII века только как результат мышления исключительности. Но одновременно с этим явно работает и узнавание этой платоновской идеи, потому что Вико признает Платона очень рано и безоговорочно.

В какой-то миг уничтожение недоброжелателей вдруг осознается как тщета и пустая трата жизни, после чего он и создает труд, в котором попытался восстановить утраченную Дорогу домой. Только этот Вико может считаться основателем культурно-исторической парадигмы.

А что же тогда все эти его мелочность, мстительность и тщеславие? То есть явно движущие им части его личной скрытой парадигмы? Помешали они ему или, наоборот, помогли? Мне кажется, что главным тут было не наличие так называемых отрицательных личностных черт. Они есть у каждого просто потому, что человек в обществе – личность. Главное – одержимость, неистовство горения. Чем неистовее ты воплощаешь свои мечты, чем одержимее ты желанием пролить себя вовне, тем быстрее ты выпускаешь из себя свои личины и освобождаешься от них. И тогда может прийти то, что прячется в каждом из нас за ними. В какой-то миг Вико увидел, как создать совсем иную науку.

Но сначала оговорюсь: Геродота Вико упоминает лишь вскользь. Нет никаких оснований утверждать, что он его считает своим предшественником хоть в каком-то смысле, даже несмотря на этот явно высказанный интерес к обычаям разных народов в приведенном мною в начале этой главы отрывке из его наброска «Словаря Умственных Слов». Правда, он считает одним из своих предшественников великого римского историка Корнелия Тацита. Тацит, насколько мне известно, ни в одном из своих произведений Геродота не упоминает (Тацит, 1993). Но вот его отношение к изучаемому материалу, «к простонародной мудрости», хранящейся в нравах и обычаях множественных народов, с которыми сталкивались римляне, позицию Геродота напоминает.

«……Вико преклонялся больше, чем перед всеми другими, – пишет про себя Вико, – перед двумя учеными, Платоном и Тацитом, так как благодаря своему несравненному метафизическому уму Тацит видит человека таким, каков он есть, а Платон – таким, каков он должен быть; и как Платон посредством своей всеобщей науки проникает во все области добродетели, которые образуют человека мудрого по идее, так Тацит нисходит во все те установления пользы, которые среди бесконечных и иррегулярных случайностей, среди коварства или удачи могут создать человека практически мудрого. Преклонение с такой точки зрения перед этими двумя велики авторами вызвало у Вико первоначальный план того, что он впоследствии выработал в виде Вечной Идеальной Истории, соответственно которой протекает Всеобщая История всех времен <…>. Таким образом, Вико становится мудрецом одновременно и в тайной мудрости (какова мудрость Платона), и в простонародной мудрости (какова мудрость Тацита)» (Вико, Жизнь, с.489).

Если посчитать, что, с психологической точки зрения, позиция Тацита близка позиции Геродота, то Вико, безусловно, попадает в ту рамку, которую культурно-историческая психология считает своей парадигмой. Однако, его яркая приверженность Френсису Бэкону – одному из основных и самых жестких творцов естественнонаучного метода, делает это утверждение сомнительным. Впрочем, вопрос с Бэконом не так однозначен. С одной стороны, он призывал пытать природу и вырывать у нее ее тайны с помощью науки. С другой же стороны, он создал индуктивную логику в противовес формальной логике Аристотеля, легшей в основания науки. Читая Бэкона, Вико мог вычитывать из него только то, что было ему близко.

Однако надо внести еще кое-какие уточнения. Если Вико и заложил основы нового научного подхода, то вовсе не только потому, что считал неверным современный ему научный метод, а скорее потому, что