«Иди по бумажному следу». На сей раз это голос не Ронни, а мой собственный.

Хорошо. Встаю и жду. Из-за угла выходит мистер Крабтри. Останавливается, окидывает меня взглядом:

– Хм.

Опускает глаза.

– Уйдите с дороги, – раздраженно говорит он. Конечно, как я сразу не понял. Я ведь и сам был разносчиком бумаг, исколесил эти коридоры вдоль и поперек. Отхожу в сторону, пропуская тележку. Мистер Крабтри идет мимо. Я – за ним.

Он проходит в конференц-зал. На столе бутылки с водой, стаканы и блокноты. Карандаши заточены и готовы к использованию.

– Зал заседаний Ядра, – говорит Крабтри. Отсутствие лишней мебели ему по душе – ничто не мешается под ногами и не будит в нем зверя.

Кресло во главе стола больше, чем все остальные, и перед ним лежат два лотка. Зеленый со штампом «Одобрено» пуст. В желтом полно конвертов. Видимо, завтра собрание.

Роберт Крабтри цокает, подходит к столу и ставит на него новый лоток, а прежний убирает. Затем медленно, с упреком нагибается и достает из тележки связку зеленых конвертов. Берет старые желтые конверты и перекладывает содержимое в зеленые конверты из тележки, а их кладет в лоток «Одобрено». Предложения и рекомендации Исполнительного совета, как по волшебству, превратились в приказы.

– Чего уставились? – спрашивает мистер Крабтри.

Я понимаю, что все это время пялился на него.

– Вы… – начинаю я. Роберт Крабтри напрягается. Он понял, что у меня на уме. Тут какая-то ошибка. Но нет, он делают свою работу – она его призвание. В ней вся его жизнь.

– Таковы правила, – чеканит он и сердито хмурится.

Я допустил мысль, будто он не знает свою работу. Хуже: что он позволил себе вмешаться в бумажные дела. Я глубоко его оскорбил, задел за живое. Раньше я думал, что у него такой хмурый вид от постоянно сдерживаемого гнева; может, так и есть, а может, он страдает хроническим артритом. Но теперь мистер Крабтри точно разозлился: движения резкие, порывистые, зубы плотно стиснуты. Нижняя челюсть немного выступает вперед, делая его похожим на боксера. Зрачки под морщинистыми веками сужены. Я поставил под сомнение самую его суть, опорочил его доброе имя.

Роберт Крабтри запихивает последний конверт с приказом в лоток и убирает его в тележку. Нашей дружбе конец. Он медленно обходит меня стороной. Я иду за ним в сортировочную, на пороге которой он разворачивается и бросает на меня испепеляющий взгляд. Я хочу извиниться, но что тут скажешь? Я фактически обвинил священника в том, что он плюнул в потир. Крабтри хлопает дверью у меня перед носом.

Что ж. Я в брюхе чудовища. Не время для сожалений.

Иду дальше, в следующий коридор, думая о Гумберте Пистле. Этот человек управляет компанией, которая эффективно управляется сама. Он может делать все, что пожелает, использовать ее для любых целей. Но чего он хочет? Исполнить свою судьбу, конечно, однако судьба – понятие растяжимое. Добиться величия. Тоже не пойми что.

Тихие голоса – разговор? Молитва? Люди. Я замедляю шаг, подхожу ближе. Впереди замечаю дверь, из щелей которой пробивается свет. Приникаю к петлям. Дверь добротная, но установлена небезупречно: сквозь щель можно заглянуть в комнату.

Ниндзя, точно смертельно опасные детишки в садике, расселись на полу.

Они сидят рядами, молча; в зале их около ста. Впереди стоит худой, как жердь, человек и бормочет священную молитву, а паства за ним повторяет. Аум для ниндзя, собственная версия Господней молитвы: «Отче наш, разящий в тиши…» На стенах висят картины и фотографии с портретами героев. На последней я вижу знакомого широкоплечего мужчину с рукой-дубинкой. На животе видны жировые складки, но под ними бугрятся кубики брюшного пресса. Гумберт Пистл.

Худой что-то кричит, из первого ряда выскакивают двое ниндзя и набрасываются на него. Он стремительно бьет одного, второго перехватывает на бегу и ломает ему руку. Хрусть. Раненый кланяется и садится на место. Мне становится дурно. Может, спалить все здание к чертовой матери? Яркое очистительное пламя избавит меня от этих людей. Но тут я вспоминаю мастера У, и мне становится стыдно. Я не такой. Не то чтобы меня не могут посетить подобные мысли – могут, но я не приму их как руководство к действию, и это отличает меня от них.

Пистл – шифу Гумберт. Ниндзя полоумные. Это я и так знал. Оставляю их в покое – может, позже они самогоспитализируются. Я тешу себя надеждой, что каждый из них заработает жуткое растяжение паховых мышц или ушибет яичко – интересно, так имеют право думать только они? Наверное, нет. Пару секунд мечтаю о грыжах для ниндзя.

Передо мной развилка: коридоры расходятся в противоположные стороны. (Элизабет еще надо мной? Или где-нибудь в стороне? Мостики непредсказуемы. Быть может, она сейчас в комнате от меня, или так и сидит на том перекрестке, мысленно уговаривая меня идти туда или сюда.) Поверну налево – пойду обратно вдоль стены храма; направо – к главной части здания и Джоргмундским офисам. Без сомнения, там тоже хранятся тайны, но они не по моей части. Секреты вроде истинного рецепта «кока-колы» или тайной смеси приправ «Кентукки фрайд чикен»; как изготовить лампочку, которая будет гореть сто лет, или пятностойкую белую ткань. Словом, тайны, но не зловещие.

Иду налево. Налево всегда ведет зловещий путь. Дорога каннибалов. Пятками я время от времени чувствую бумфф из храма сбоку. Несколько шагов – и он уже позади. Пальцы не чувствуют ничего. В этой части здания тихо.

Тихо, но не покойно. На первый взгляд все то же самое, однако ощущения другие. Шестьдесят шагов назад мне казалось, что я попал в офис Бадди Кина десять лет спустя: безвкусица, вульгарщина, столы для внеурочного секса и яркий свет, позволяющий заглядывать практиканткам в декольте. Здесь же все холодное, стены не пропитаны похотью. Быть может, дело в расположении небоскреба: за день одна его сторона поглощает больше солнца, чем другая. В северном полушарии это будет южная сторона, чем объясняются более высокие цены на квартиры с окнами на юг. А здесь, стало быть, сторона ночная, серая и холодная. Вот только мне совершенно ясно, что дело не в этом. Коридор словно… наблюдает за мной. Конечно, за мной присматривает Элизабет, но я чувствую вовсе не ее внимание. Оно недоброе.

У меня на загривке шевелятся волосы. Я постоянно проверяю мертвое пространство за спиной, откуда враг может нанести внезапный удар. Машу сзади рукой, иду чуть боком. В дальнем конце коридора копошатся тени, капли мрака наползают друг на друга. Если слишком долго вглядываться в темноту, начнешь видеть силуэты. Старое доброе человеческое зрение – будь мы кальмарами, такого бы не случилось. (У кальмаров зрение лучше, чем у нас – у них нет слепого пятна. Я на секунду задумываюсь: значит ли это, что феномен остаточного изображения им тоже не грозит? Если да, то кальмары невосприимчивы к телевидению. Тысячи кальмарьих семей сидят дома и целыми вечерами наблюдают за яркой искрой, носящейся по черному экрану, не понимая, в чем тут соль.)