Я вспомнила об Амноне: где он сейчас, думает ли обо мне или излечился новой любовью? Вспомнила, как он, волнуясь, ждал меня дома и обнимал так крепко, что кости трещали. Я соскучилась по его глазам, которые смеялись, когда он смеялся, по его стройному и ладно сложенному телу, так не похожему на костлявое тело Филипа. Амнон хотел, чтобы я всегда была рядом, он не мог на меня надышаться, говорил «Дай мне вдохнуть тебя», и я растворялась в нем. Он давал мне возможность быть такой, какой мне хотелось, с ним мне порой удавалось отрешиться от тягостных воспоминаний об умершей матери, о тетках и отце. Ну почему я своими руками подрезала себе крылья! Почему из вольной птицы превратилась в добровольную рабыню отношений, которые существуют только в моей голове? Как могла променять Амнона на этого придурка, который даже не задумывается о том, что он меня мучает, на этого угрюмого типа, бормочущего слова, которых я не понимаю, на этого обкуренного пьяницу? Видно, именно потому, что я ему не нужна, я прилипла к нему как банный лист.

От Амнона не было ни слова, но как-то я встретила его друга, и тот рассказал мне, что он в Гоа, живет в коммуне хиппи, которые обрели там потерянный рай, и что у него есть черноволосая американская подруга, которая очень его любит. У меня защемило сердце, но я за него обрадовалась: пусть хоть один из нас будет счастлив.

Проливной дождь встретил меня, когда я вышла из церкви. Я раскинула руки и позволила ему смыть с меня горькую боль унижения и одиночества. И когда сверкнула молния, а потом громыхнуло, я уже знала, что должна сделать: вернуться к себе, к той девушке, что поклялась не стать такой как Роза и такой как Луна, выпасть из цепи несчастных женщин, с которыми связана кровными узами.

Но сумею ли я отъединиться от своей умершей матери и от бабушки, чья кровь течет в моих жилах? Меня ведь учили всю жизнь, что кровь – это не вода. А есть еще и прабабушка Меркада, чьи инстинкты сидят во мне и порой поднимают голову, чтобы напомнить, откуда я.

Сейчас Лондон уже не казался мне столь ослепительным. Пасмурная погода, безденежье, забастовки профсоюзов, беспрерывные демонстрации, фотоснимки полицейских, обрушивающих дубинки на головы демонстрантов, ненависть к черным эмигрантам с Ямайки и из Азии, эмиграционные службы, отравляющие им жизнь, – все это превратило для меня Лондон в совершенно чужой город, на сотни световых лет отстоящий от того Лондона, который я воображала в мечтах, когда откладывала по грошику на билет, чтобы оказаться здесь.

Я вела нищенское существование. Была официанткой в дешевом греческом ресторанчике в Камден-тауне, а когда возвращалась домой без сил, отработав две смены подряд, отупев от издевательств чужих мужчин, с покрасневшей от щипков задницей, то безуспешно силилась заснуть, пока Филип со своими друзьями, пьяными или обдолбанными, делали мне дырку в голове неумолчной музыкой из проигрывателя.

До меня постепенно доходило: Филипу я не нужна. Ему просто удобно делить расходы на квартиру пополам – у него ведь не было гроша за душой. Он получал прожиточный минимум от социального обеспечения, и все, чего он хотел, это проводить время не напрягаясь. Ничего загадочного – скучно и противно.

Постепенно я все больше отдалялась от него, все чаще искала выхода чувствам в других местах. А кроме того, все реже писала своим теткам, все реже посылала отчеты о своей лондонской жизни. Я сознавала, что сильно обижаю и отца, и теток, что Рони меня не простит. Но я не могла вести себя иначе. Мои чувства к домашним как будто уснули – вернее, я сама их усыпила.

Мы с Филипом никогда не оставались вдвоем. Наша квартира была открыта каждому, кто проходил мимо. В любое время суток у нас кто-то спал, ел, курил, нюхал кокаин, трахался, а мы платили за квартиру.

Однажды ночью я вернулась домой после тяжелого дня в ресторане. Все, чего мне хотелось – выкурить косяк и отправиться в постель. Всюду горел свет, громко играла пластинка «Пинк Флойд», в воздухе стоял едкий запах гашиша, на матрацах валялись люди – мужчины с женщинами, мужчины с мужчинами, все со всеми, и только я была чужой на этом празднике. Никто даже не заметил, что я пришла домой. Я могла повеситься в дверном проеме – никто и не почесался бы. Я подошла к проигрывателю и резко сняла иглу, поцарапав пластинку.

– Ты что, черт побери, вытворяешь?! – завопил кто-то, кого я прежде в глаза не видела.

– Вон отсюда! – закричала я. – Все вон отсюда!

Дверь в спальню была открыта. На моей кровати кувыркались двое мужчин и женщина, сплетясь в безумный клубок. Не в силах это видеть, я стала орать «Убирайтесь отсюда!» и бешено колотить по голым телам. Филип выбрался из-под мужчины, который лежал на нем (а может, это была женщина, которая лежала под ним), с изумленным лицом. Я впала в совершеннейшую истерику, повалилась на пол и начала рыдать и вопить. Мужчина и женщина бросились наутек от ворвавшейся в комнату сумасшедшей, а я все плакала и не могла остановиться.

Мама, плакала я, где ты? Ты мне так нужна, мама, посмотри, что со мной стало! Впервые я заплакала по маме, впервые призналась себе, что по ней скучаю, что мне ее не хватает, что я нуждаюсь в ее любви, в том, чтобы она защитила меня от хаоса, в котором я живу, и от меня самой. Когда мама была жива, я ничего подобного не чувствовала, и когда она умерла – тоже.

Мама, плакала я, вытащи меня из этого дома, из этой мерзкой жизни, которой я живу! Я безмерно жалела себя, свернувшись, как младенец, на оскверненной постели, я оплакивала маленькую девочку, которой была когда-то, и несчастную женщину, в которую превратилась, оплакивала мамины мечты о моем будущем, разбившиеся вдребезги. Как мне хотелось, чтобы мама пришла и забрала меня в нашу квартиру на улице Бен-Иегуда, к папе, Рони и цветочным горшкам на крыше. Слезы лились и лились, я выплакала целое море слез. От плача у меня разболелось сердце, я обхватила себя руками, представляя, что меня обнимает мама, хотя ее холеные руки никогда меня не обнимали. Воспоминания снова нахлынули на меня.

Вот мама стоит возле туалетного столика и, как обычно, уверенно наносит помаду, не выходя за линию губ. Вот она снова сердится на меня бог весть из-за чего. Вот папа возвращается с работы, и мама предъявляет ему список моих прегрешений, и папа снимает ремень, подмигивает мне, уводит в другую комнату и шепчет: «Теперь кричи, чтобы мама подумала, что тебе больно», – и вместо того, чтобы отшлепать, обнимает меня. А мама слышит мой плач из другой комнаты и говорит: «Плачь, плачь, лучше, чтобы ты плакала сейчас, чем Рони будет плакать потом». Бедная мама, насколько же ей не было дела ни до меня, ни до Рони, как ей не подходила роль матери двоих детей, как она старалась отделаться от нас при малейшей возможности, уйти куда угодно…

Она делала все, чтобы вернуть юность, которая была у нее отнята в тот день, когда она вышла замуж за моего папу; она делала все, чтобы вернуть свою прекрасную фигуру, которая испортилась, когда она забеременела и родила меня. Я слышала, как она жаловалась Рахелике, что эта проклятая война разрушила ее жизнь и здоровье, что ничего уже не вернется, не будет как прежде, до войны, до ранения, до свадьбы, до родов, когда она была королевой красоты Иерусалима. А теперь мало того что она ненавидит свое тело и свое лицо – на ней еще двое детей и муж, который только и делает, что треплет ей нервы. Рахелика пыталась успокоить ее, но мама сердилась: