Я рассказываю, что мы потеряли сына Артура, но две девочки живы и здоровы, а Урсула родила Стаффордам троих мальчиков и девочку, а у Джеффри, моего малыша, свои малыши: Артуру пять, Маргарет четыре, Елизавете три, а Томас новорожденный.

Мария по собственной воле рассказывает о своей сводной сестре Елизавете, улыбаясь тому, что говорит малышка, превознося ее смышленость и очарование. Она расспрашивает о дамах, которые служат Джейн, и смеется, когда я говорю, что всех их назначили Сеймуры или Кромвель, как бы мало они ни подходили для этой работы, и что Джейн иной раз смотрит на них, поражаясь тому, как они все оказались в покоях королевы.

– А церковь? – тихонько спрашивает Мария. – И монастыри?

– Исчезают один за другим. Мы лишились Бишемского приората, – отвечаю я. – Люди Кромвеля проверили его, сочли, что он негоден, и передали приору, который прежде там не бывал; он поставлен там, чтобы объявить приорат развращенным и отдать его Кромвелю.

– Не может же быть, чтобы так много домов Божьих и вправду согрешило против веры, – говорит Мария. – Бишем был добрым домом молитв, я знаю.

– Не было ни одного честного расследования, это просто способ убедить аббатису или приора отказаться от места и уйти. Слуги Кромвеля побывали почти во всех мелких монастырях. Думаю, и в большие тоже придут. Они обвиняют монастыри в чудовищных преступлениях, а потом находят против них свидетельства. Кое-где торговали реликвиями – знаете какими, – а кое-где жили чересчур вольготно для спасения души, но это не реформация, хотя так ее стремятся представить, это разрушение.

– Ради наживы?

– Да, только ради наживы, – отвечаю я. – Бог знает сколько сокровищ отправилось с алтарей в казну, а богатые фермы и постройки куплены соседями. Кромвелю пришлось создать новый суд, чтобы управлять этим богатством. Если вы когда-нибудь станете наследницей, дорогая, вы не узнаете свое королевство, его ободрали как липку.

– Если я стану наследницей, я все исправлю, – очень тихо говорит она. – Клянусь. Я все исправлю.

Ситтингбурн, Кент, (23) июля 1536 года

Двор едет в Дувр, осмотреть новые укрепления, а потом новобрачные отправляются на охоту. Попавшие под подозрение придворные выпущены из Тауэра, мой родственник Генри Куртене возвращается ко двору, но в Тайном совете пока не восстановлен.

– Вы доказали свою невиновность? – очень тихо спрашиваю его я, когда мы садимся на коней, готовясь выезжать.

– Ничего не было ни доказано, ни опровергнуто, – отвечает он, помогая мне сесть в седло, и смотрит на меня снизу вверх, щурясь от яркого солнца. – Думаю, дело было не в том, чтобы проверить, какая на нас вина, а в том, чтобы привести нас в смятение. И, – добавляет он с кривой улыбкой, – это, безусловно, удалось.

Это время года всегда было для короля самым счастливым, но нынешним летом все не так. Он смотрит за завтраком на тарелку Джейн, словно хочет, чтобы королеву тошнило, он наблюдает за ней, – слегка склонив голову набок, – когда она танцует с дамами, словно предпочел бы, чтобы она была усталой. Я не единственная, кто думает, что он ищет, что не так, гадает, почему она не беременна, размышляет о том, нет ли в ней изъяна, который делает ее недостойной носить наследника Тюдоров или даже быть коронованной. Они поженились меньше восьми недель назад, но король быстро подмечает недостатки в других. Ему нужно совершенство, и на этой женщине он женился, потому что был уверен, что она – полная противоположность Анне Болейн.

В Ситтингбурне множество гостиниц, выстроенных вдоль Уотлинг-стрит, дороги, идущей из Дувра в Лондон, главном пути паломников к святилищу Бекета в Кентербери. Мы останавливаемся во «Льве», их обеденный зал достаточно велик, а комнат так много, что здесь может разместиться большая часть двора, и только прихлебателям и младшим слугам приходится поселиться в близлежащих гостиницах.

Впервые в жизни я вижу, что паломники, хоть и откидывают капюшоны, чтобы обнажить головы перед королевским знаменем, отворачиваются от короля. На большее они не отваживаются, но они не благословляют его и не улыбаются, когда он проезжает мимо. Они винят его в том, что закрыты небольшие монастыри, и боятся, что он не остановится и разрушит те, что покрупнее. Это люди набожные, привыкшие молиться в церкви аббатства в своих городках, и теперь они обнаруживают, что аббатство закрыто, а какой-то новый тюдоровский лорд снимает с крыши свинец и выставляет стекла из окон.

Эти люди верят в святых, стоящих на алтарях вдоль дорог, их отцов и дедов спасали от чистилища семейные пожертвования и памятные приделы, а теперь их разрушают. Кто отслужит для них мессу? Эти люди были воспитаны в почтении к местным церквям, они брали в работу земли у монастырей, они шли лечиться в больницу к монахиням, когда заболевали, и отправлялись на кухню аббатства, когда наступали голодные времена. Когда король распорядился о посещении и закрытии небольших монастырей, он вырвал сердце из маленькой общины и отдал ее сокровища чужим людям.

И теперь эти паломники идут в святилище служителя церкви, которого убил король, другой Генрих. Они верят, что Томас Бекет встал за церковь против короля и что в его почитаемом святилище постоянно происходят чудеса, что доказывает, что служитель церкви был прав, а король нет. Когда королевская стража въезжает в деревню, спешивается со своих больших коней и выстраивается вдоль улицы, паломники шепчут о Джоне Фишере, который умер за свою веру на королевской плахе, о Томасе Море, который не смог заставить себя сказать, что король – полноправный глава церкви, и положил жизнь, но не подписал бумагу. Когда въезжает королевская кавалькада, кивая направо и налево с всегдашним очарованием Тюдоров, в ответ никто не улыбается и не кричит от восторга. Вместо этого все отворачиваются или опускают глаза, слышится беспокойный ропот, словно от потока на дне ущелья.

Генрих слышит это, поднимает голову и холодно оглядывает паломников, стоящих в дверях гостиниц или высунувшихся из окон, чтобы посмотреть на человека, который разрушает их церковь. Йомены стражи тоже это слышат и неловко смотрят по сторонам, чувствуя, как даже в их рядах слабеет верность.

Многие, очень многие, зная, что я – воспитательница принцессы и глава ее двора, кричат мне:

– Господь ее благослови! Господь благослови! – боясь даже назвать ее подлинное имя и титул, поскольку поклялись отречься от нее; но все-таки желая выразить любовь и верность.

Генрих, который обычно переезжает из одного богатого дворца в другой в основном по воде и всегда в сопровождении многочисленной стражи, прежде этого не слышал; не слышал, как рокочет шепот тысячи осуждающих. Он похож на дальний гром, низкий, но зловещий. Генрих смотрит вокруг, но не видит никого, кто сказал бы хоть слово против него. Он разражается резким смехом без причины, словно пытается показать, что его не волнует этот угрюмый прием, тяжело спрыгивает с коня, бросает повод груму и встает неподвижно, подбоченившись, не человек, а толстая колода, словно проверяет, хватит ли у кого-нибудь смелости высказаться против него. Он не видит никого, кому мог бы бросить вызов. Ни нахмуренных лиц в толпе, ни желающих стать мучениками. Если бы Генрих увидел врага, он бы сразил его на месте, отваги ему хватало всегда. Но против него никто не выходит. Только этот глухой, неизвестно откуда идущий шепот неудовольствия. Людям больше не нравится король, они не доверяют ему свою церковь, они не верят, что его воля внушена Богом, им не хватает королевы Катерины, они в ужасе от историй о преступлении и смерти Анны Болейн. Как подобную женщину мог избрать богобоязненный король? Он выбрал ее, чтобы доказать, что он лучший, что может жениться на лучшей. А теперь все увидели, что она была худшей, – что это говорит о короле?