считывание внутренних состояний возбуждения и, следовательно, не отсылают к внешним объектам и не обладают иными семантическими свойствами. Однако этот вывод следует только в том случае, если такие внутренние состояния сами по себе не направлены на мир. Считывание внутреннего состояния восприятия, осознания или внимания, например, вполне может унаследовать направленность этого состояния на мир. Однако в литературе, посвященной коммуникации нечеловеческих животных, не принято приписывать семантические свойства таким сигналам из-за их очевидных отличий от подобных явлений у нашего вида. Например, сигналы тревоги и подобные им сигналы обычно не находятся под добровольным контролем животных, издающих эти сигналы18 , в то время как люди обычно могут их подавать, в то время как люди обычно могут выбирать, называть ли объект вербально, каким-то другим способом или не называть вовсе. Другая причина заключается в том, что люди часто используют язык с рефлексивными коммуникативными намерениями или, по крайней мере, с намерениями произвести когнитивный эффект на других. Например, Чейни и Сейфарт пишут:

Призывы, издаваемые обезьянами в процессе социального взаимодействия, ... по-видимому, служат многим из тех же целей, что и человеческая речь, в том смысле, что они служат посредником в социальном взаимодействии, умиротворении и примирении. Другие звонки служат для информирования людей о местонахождении звонящего и для поддержания группового контакта и сплоченности..... Однако, несмотря на это функциональное сходство, психические механизмы, лежащие в основе вокализации нечеловеческих приматов, по-видимому, в корне отличаются от механизмов, лежащих в основе речи взрослых людей. Призывая друг друга, обезьяны, похоже, лишены одного из основных требований человеческой речи: способности учитывать психические состояния своей аудитории.

Во многих работах по этологии коммуникации принята аналогичная позиция, что отражено в широко распространенном использовании термина "функционально-референтный" для описания сигналов тревоги. При таком использовании термины с функциональной референцией ведут себя так, как будто они являются референтными терминами, даже если они не производятся существами, намеревающимися сослаться на объект или привлечь внимание другого организма к этому объекту. Эти последние условия, как представляется, характерны для человеческого использования отсылочных терминов, в то время как намерения отсылать или направлять внимание другого на объект трудно установить среди нечеловеческих животных, и, конечно, вербальные допросы post hoc не являются вариантом за пределами нашего вида. (Аналогичный случай научной робости можно представить для концепции функциональной предикации).

Называя некоторые органически значимые черты и модели поведения функционально референтными или предикативными, мы, возможно, просто отражаем похвальную теоретическую точность. Однако использование этого ярлыка часто сопровождается отрицанием того, что такие черты или модели поведения являются "настоящими" словами или иным образом обладают подлинными семантическими свойствами. Такое отрицание было бы оправданным, если бы перечисленные выше признаки, характеризующие употребление человеком слов distinctively, также характеризовали их употребление essentially. Однако то, что сущность или класс сущностей проявляют свойство отчетливо, не означает, что они делают это по существу. (Я уникально занимаю это конкретное пространственно-временное место, но я могу легко переместиться, не переставая быть тем же самым человеком). В более широком смысле, многие особенности использования языка не встречаются у других видов, как сохранившихся, так и вымерших, насколько можно судить по ископаемым. Одна из них - способность к иронии. Но мало кто станет спорить с тем, что способность к иронии необходима для того, чтобы у сообщества был язык. Точно так же, когда мы обращаемся к какому-либо значимому выражению, мы обычно делаем это с конкретными намерениями. Из этого не следует, что в отсутствие таких намерений самое большее, что может сделать существо, - это "функционально ссылаться".

Итак, думайте о существительном как об артефакте, используемом для обозначения объекта, а о предикате - как об артефакте, приписывающем объекту свойство. Несомненно, вокальный паттерн или другой повторяющийся элемент может взять на себя такую роль только в сообществе агентов, которые используют такие части речи с достаточной регулярностью и успехом. Соответственно, представьте себе будущую расу существ - назовем их новосветские верветы (NWV) - произошедших от настоящих верветов (Cercopithecus aethiops), которые могут с определенной точностью описывать свое окружение, как ссылаясь, так и предицируя в ответ на различные ситуации, и в силу этих действий вызывать соответствующие реакции у своих сородичей. В дополнение к четырем существительным, обозначающим различные виды хищников a (хищник), b (леопард), c (змея) и d (хищник), они также обладают четырьмя предикатоподобными терминами для их характеристики: F (большой), G (маленький), H (близкий) и K (далекий). Конкатенации таких выражений дадут шестнадцать возможных вервишских выражений с такими условиями истинности, как следующие:

'Fa' верно, если существует крупный хищник;

'Kc' верно, если существует далекая змея;

'Gb' истинно, если существует маленький леопард; и так далее.

Возможно, естественный отбор наделил этих существ способностью реагировать на ситуации в окружающей среде фразами Вервиша, но не так, чтобы это происходило под их добровольным контролем. Тем не менее, когда такие призывы звучат, другие члены группы реагируют на них соответствующим образом. Например, в ответ на призыв "Kc" NWV сканируют ландшафт, но больше ничего не делают; однако в ответ на призыв "Hc" NWV бросаются на землю, окружают ближайшую змею и нападают на нее, используя камни и палки.

Можно также отметить, что морфология вервишских выражений не однозначно определяется ситуацией, на которую они реагируют: другие акустические паттерны могли бы нести в себе те семантические свойства, которые мы приписали выше. Соответственно, такие обращения удовлетворяют одному из условий конвенциональности, а именно произвольности. Мы оговорили, что их использование удовлетворяет другому условию, а именно регулярности. Наконец, их использование регулируется нормами в следующем смысле: адаптивной реакцией на угрозу хищника является подача сигнала тревоги с использованием соответствующей терминологии. Это адаптивно, потому что повышает шансы отряда выйти из столкновения с хищником без потерь. В совокупности этих условий (произвольность, регулярность и нормативность) достаточно, чтобы показать, что Вервиш конвенционален.

В Вервише отсутствуют коннекторы и устройства встраивания, и, как следствие, имеется лишь конечное число строк. Заманчиво предположить, что для того, чтобы система коммуникации была языком, необходимо, чтобы она содержала бесконечное множество хорошо сформированных выражений. Если это так, то такой вывод должен быть подкреплен какой-то другой причиной, кроме той, что человеческая коммуникация уникально продуктивна. Продуктивность, безусловно, важна для человеческой коммуникации. Но даже из этого не следует, что она необходима для нее. (Вспомним, что ирония важна для человеческого общения.) Однако нам не нужно доказывать, что вервиш - это язык в том же смысле, что и хорватский или инупиатун. Наша задача состояла лишь в том, чтобы доказать, что вервишский язык обладает семантичностью. И если это так, то мы можем сделать вывод, что семантика без намерений