— Фигуры у нас почти одинаковые — разве что ростом ты повыше, — сказала Элизабет Нелл накануне Рождества, ожидая приезда гостей. — У меня есть совсем новое платье из сиреневого шифона, очень удобное, а Руби уже прислала пару туфель — говорит, у вас с ней один размер. И ажурные шелковые чулки. Корсет надевать не придется, они уже не в моде. Ах, Нелл, как прелестна ты будешь в сиреневом! Ты… не ходишь, а будто паришь. Я давно это заметила.

— Это потому, что я не виляю задницей, — объяснила несносная девчонка. — Строгая походка, вот и все. Я не могу позволить себе жеманиться в больничной обстановке, на виду у ординаторов.

— У кого?

— У ординаторов, лечащих врачей больницы, которые распределяют койки. Представляешь себе, — возмущенно продолжала Нелл, — я видела, как в вестибюле больницы принца Альфреда теснятся больные — мужчины, женщины, дети, ждут, когда освободится место, а ординаторы кладут на свободные койки платных больных! Так, в очереди, многие бедные пациенты и умирают.

— О Боже… — растерянно ахнула Элизабет и предприняла еще одну попытку: — Прошу тебя, Нелл, надень сиреневое платье! Порадуй отца.

— Ни за что! — отрезала Нелл.

Впрочем, за ужином она вела себя благопристойно; Элизабет посадила ее между Ли и Донни Уилкинсом, решив, что эти трое смогут поговорить о горном деле. И все-таки Нелл выглядела слишком странно, неряшливо и… неженственно.

Гордиев узел разрубила Руби, как только гости встали из-за стола и перешли в просторную гостиную. Сама Руби выглядела, как всегда, великолепно в мягком струящемся платье из апельсинового шелка и золотых украшениях с янтарем. Поскольку Нелл с детства любила ее, то не стала возражать, когда Руби отвела ее к двум креслам, насильно усадила в одно и заняла второе. Отблеск апельсинового шелка ложился ей на лицо, придавал зеленым глазам золотистое сияние. Нелл была вынуждена признать, что фигура Руби после лечебного голодания вновь безупречна и что от апоплексического удара она не умрет. А скорее всего Руби открыла рецепт вечной молодости.

— Могла бы и прифрантиться — не переломилась бы, — заметила Руби, закуривая сигару.

— Я-то — да, а вот тебя курение когда-нибудь убьет, — не осталась в долгу Нелл.

— Не увиливай. Знаешь, в чем твоя беда? Вот тебе ответ: ты хочешь быть похожей на мужчину.

— Нет, я просто стараюсь ничем не напоминать, что я женщина.

— Один черт. Сколько тебе уже?

— На Новый год будет двадцать два.

— И до сих пор девственница.

Нелл густо вспыхнула и сжала губы.

— А это, черт возьми, не твое дело, тетя Руби! — огрызнулась она.

— Мое, мисс Докторица. Ты уже знаешь, как устроены люди. Но в жизни ни черта не понимаешь, потому что сама не живешь. Ты же зубрила, Нелл. Автомат. Да, в университете тобой довольны. Тебя даже уважают, хотя и недолюбливают. Ты с боем прокладываешь себе дорогу к выбранной профессии, как твой отец прорубался через эту гору. Каждый день ты видишь смерть и другие трагедии. Потом идешь домой, на Глиб-Пойнт-роуд, где умирает твоя сестра. Но собственной жизни у тебя нет. А это значит, что ты понятия не имеешь, как обращаться с пациентами, хоть и стараешься проявлять к ним сочувствие. И потому упускаешь важное, что тебе пытаются втолковать, не учитываешь ту мелочь, которая может исказить диагноз.

Ярко-синие глаза смотрели на нее в упор, потрясенно и сконфуженно, словно глаза ожившей статуи. Нелл молчала, а искры ее гнева быстро гасли в холодном воздухе столкновения с действительностью.

— Нелл, милая, не пытайся переделать себя, не превращайся в мужчину — это будет стоить тебе карьеры. Твое платье уместно в больнице или в лаборатории, но оно не к лицу юной, полной сил девушке, которой следовало бы гордиться своей женственностью. Ты уже пробилась через самую неприступную преграду, так зачем вызывать у мужчин злорадство, старательно подражая им? Еще немного, и ты начнешь носить брюки — не спорю, иногда они удобны, но член и прочее хозяйство тебе все равно не отрастить, как ни пыжься. Так образумься, пока не поздно. Только не говори, что на этом вашем факультете не устраивают вечеринки и балы и что тебе вообще некогда напомнить паршивым ублюдкам, что ты истинная женщина. Пусть зарубят себе на носу, Нелл! А практичную одежду оставь для работы. Начни с кем-нибудь встречаться — все равно с кем. Попробует распустить руки — ну что ж, ты знаешь, как поставить его на место. А если рядом окажется тот, кто тебе по душе, позволь себе увлечься им! Не бойся любить и страдать! Ради самой себя можно и не такое стерпеть. Узнай, каково сомневаться в себе после очередной ссоры и твердить, что это ты виновата, и только ты, никто другой. А потом посмотреть в зеркало и расплакаться. Это и есть жизнь.

У Нелл пересохло в горле, она судорожно сглотнула и облизнула губы.

— Ясно. Ты права, тетя Руби.

— И хватит звать меня тетей, я для тебя просто Руби. — Она вытянула перед собой руки, сжала пальцы в кулаки, разжала и покачала головой. — Пальцы сегодня совсем не слушаются. Поиграй за меня, Нелл. Только… — она вздохнула, — только не Шопена. Лучше Моцарта.

Музицирование уже давно стало для Нелл единственным отдыхом. Улыбнувшись Руби, она смело направилась к роялю, не стесняясь жалкого бурого платья, и открыла программу ликующим Моцартом и цыганским Листом. Вскоре и Руби присоединилась к ней, и вдвоем они спели под аккомпанемент рояля несколько оперных дуэтов, закончив импровизированный концерт излюбленными популярными песнями «Я увезу тебя домой, Кэтлин» и «Две девы в голубом».

На свой день рождения Нелл нарядилась в платье из сиреневого шифона. Ей оно было коротковато, но шелковые чулки и модные сиреневые туфельки Руби превратили недостаток в достоинство, подчеркнув стройность ног девушки. Волосы она уложила так, чтобы придать округлость вытянутому лицу, а Элизабет одолжила ей искрящееся аметистовое ожерелье. Довольная Руби отметила шок и восхищение на лице Донни Уилкинса и то, как гордо и торжествующе поглядывает на Нелл отец. «Умница, Нелл! Ты только что спаслась от участи старой девы — чуть ли не в последнюю минуту. Хотела бы я, чтобы Ли смотрел на тебя такими же восторженными глазами, как Донни! Но он, увы, не видит вокруг никого, кроме твоей матери. Господи Иисусе, ну и путаница!»

Нелл уехала через два дня, прежде поговорив с Элизабет об Анне. Разговор с отцом дался ей нелегко, но соответствовал представлениям Руби о настоящей жизни, полной любви и страданий.

— Не хочется взваливать на тебя эту ношу, — признался Александр, — но ты же знаешь, как мама относится ко мне. Если о близкой смерти Анны она услышит от меня, то замкнется в себе и не сможет выплакаться. А с тобой она даст волю своему горю, и ей станет легче.

— Понимаю, папа, — вздохнула Нелл. — Я справлюсь.

И она сдержала слово: расплакалась сама, дав Элизабет шанс крепко обнять ее, безутешно разрыдаться, излить страшное, непоправимое и безнадежное горе. Больше всего Нелл боялась, что Элизабет захочет в последний раз увидеться с Анной, но она промолчала. Казалось, выплакавшись, она уже простилась с младшей дочерью.