706 Пять из семи общин получают скверную оценку. Этот апокалиптический «Христос» ведет себя, скорее, как какой-нибудь придирчивый и деспотичный «босс», — точь-в-точь «тень» епископа, проповедующего о любви.

707 Как бы для подтверждения сказанного далее следует видение Бога в духе Иезекииля. Однако Тот, Кто восседает на престоле, не очень-то похож на человека, а «видом был подобен камню яспису и сардису». Перед ним — «море стеклянное, подобное кристаллу». Вокруг престола — четверо «животных» (ζῶα, animalia), повсюду, спереди и сзади, снаружи и изнутри, исполненных очей. Символика Иезекииля странным образом меняется: Божество отличают камень, стекло, кристалл — мертвые и застывшие материалы, порождения неорганического царства. Невольно приходят на ум предвосхищения последующих эпох, когда таинственный «человек», Homo altus (человек высокий), именовался λίθος οὐ λίθος (камень-некамань), а в море бессознательного[727] сверкали искры множества «глаз». Тут же отчасти проступает Иоаннова психология, сохранившая толику потусторонности, что была свойственна внехристианскому космосу.

708 Затем следует раскрытие книги с семью печатями: делает это Агнец, который отринул человеческие черты «Ветхого днями» и предстал в сугубо териоморфной, монстроподобной форме, будучи одним из множества рогатых зверей Откровения. У него семь глаз и семь рогов, то есть он похож не на агнца, а на овна, и вообще, похоже, выглядит довольно скверно. Хотя его описывают в виде «как бы закланного», но впредь он ведет себя отнюдь не как невинная жертва, действует очень решительно. Сняв первые четыре печати, он выпускает четверых зловещих апокалиптических всадников. При снятии пятой печати раздается вопль мучеников о мщении («Доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?»). Шестая печать влечет космическую катастрофу, и все скрывается «от гнева Агнца… ибо пришел великий день гнева Его…» Кроткого Агнца, безропотно идущего на убой, уже не узнать, зато мы видим воинственного и норовистого овна, чья ярость наконец-то получает возможность выплеснуться. В этом я усматриваю не столько метафизическое таинство, сколько, прежде всего, прорыв давно накипевших негативных эмоций, что часто случается у людей, которые стремятся к совершенству. Следует предположить без опаски ошибиться, что автор посланий Иоанна изо всех сил старался делать то, о чем проповедовал единоверцам. Для этой цели ему пришлось исключить все негативные эмоции, а благодаря спасительному недостатку саморефлексии он способен о них забыть. При этом, исчезнув с образной поверхности сознания, они продолжают умножаться под нею и со временем вызывают к жизни буйно разросшуюся паутину горьких сожалений и мстительности, а последние вдруг прорываются в сознание в виде откровения. Отсюда развивается та ужасающая картина, что находится в вопиющем противоречии со всеми представлениями о христианском смирении, негневливости, любви к ближнему и к недругам, о любящем Отце небесном и спасающем людей Сыне и Избавителе. Настоящая оргия ненависти, гнева, мести и слепого разрушения, ненасытно порождающая фантастические образы, буквально затапливает кровью и огнем мир, который и спасать-то стоило, по-видимому, лишь ради восстановления исходного состояния невинности и любовной общности с Богом.

709 Снятие седьмой печати, разумеется, оборачивается новой волной несчастий, угрожающих исчерпать даже нездоровую фантазию Иоанна. В довершение всего он еще обязан проглотить книжку, чтобы «пророчествовать» дальше.

710 После того как седьмой ангел наконец вострубил, на небесах, по разрушении Иерусалима, является жена, облеченная в солнце, под ногами у нее луна, а на голове — венец из двенадцати звезд. Она на сносях и кричит от болей, а перед нею стоит красный дракон, готовый пожрать младенца.

711 Это видение принципиально отличается. От предыдущих картин оставалось впечатление, что они подверглись последующей обработке, куски переставлялись и приукрашивались, а здесь возникает ощущение, будто перед нами текст в изначальном виде, не преследующий никакую воспитательную цель. Видение предваряется разверзанием храма на небесах и явлением ковчега завета[728]. Быть может, это пролог к нисхождению небесной невесты — Иерусалима, аналога Софии, поскольку речь идет о случае небесной hierios gamos, иерогамии, плодом которой будет божественный младенец. Ему грозит участь Аполлона, сына Лето, которую также преследовал дракон[729]. Тут нужно ненадолго задержаться на фигуре матери. Это «жена, облеченная в солнце». Следует обратить внимание на упрощенное обозначение «жена» — это женщина вообще, а не богиня или вечная дева, зачавшая непорочно. Не видно никаких обстоятельств, которые лишали бы ее полной женственности, за исключением, разве что, приданных ей космически-природных атрибутов, которые выдают anima mundi, (мировую душу) равноценную космическому прачеловеку. Она — женский вариант первочеловека, аналог мужского первоначала, и сюда отлично подходит мотив языческой Лето, ибо в греческой мифологии матриархальное и патриархальное еще смешаны друг с другом в равной степени. Вверху — звезды, внизу — луна, посередине — солнце, восходящий Гор и закатный Осирис[730], окруженные материнской ночью, οὐρανὸς ἂνω, οὐρανὸς κάτω (небо вверху — небо внизу[731]); этот символ раскрывает всю тайну «жены»: в ее темноте содержится солнце «мужского» сознания, младенцем выходящее из моря ночи бессознательного и старцем погружающееся в него снова. Она сопрягает темное со светлым, выражает иерогамию противоположностей и примиряет природу и дух.

712 Сын, плод этой небесной свадьбы, неизбежно будет complexio oppositorum (сочетанием противоположностей), объединяющим символом и целостностью жизни. Бессознательное Иоанна — разумеется, не без причины — заимствует тут из греческой мифологии, чтобы передать своеобразное эсхатологическое переживание: ведь оно не должно ассоциироваться с рождением младенца Христа, которое состоялось при совсем других обстоятельствах и очень давно. Пускай новорожденный младенец, явно в подражание «гневному» Агнцу, то есть апокалиптическому Христу, характеризуется в качестве дубликата последнего, а именно в качестве того, кому «надлежит пасти все народы жезлом железным». Тем самым он поглощается преобладающими чувствами ненависти и мщения, и все выглядит так, будто он станет продолжать суд в отдаленном будущем, что вовсе не требуется. Это бесполезно потому, ибо Агнец уже обрел соответствующие полномочия и в ходе откровения доводит выполнение своей задачи до конца, причем новорожденному младенцу не открывается возможности для собственных действий. Он больше не появляется в тексте. Я склонен полагать, что это описание сына мщения не было явной интерполяцией, но пришло к автору как некий расхожий образ и одновременно как естественное толкование. Это тем более возможно, что в то время данный промежуточный эпизод вряд ли можно было понять как-либо иначе, хотя приведенная интерпретация полностью лишена смысла. Как я уже отмечал, сцена с женой, облеченной в солнце, предстает чужеродным телом в череде видений. Поэтому допустимо предположить, что уже автор Откровения — а если не он, то сбитый с толку переписчик