Снова посыпались черные фугаски. Клубился дым, едко пахло серой. С натужным воплем, с утробным стоном выходил из пике второй «юнкерс».

Самолеты улетели, изуродовав большими воронками шлях около Горбатого моста, залив водой берега Ухлясти. В мост они так и не попали. У моста в неверной звонкой тишине слышались голоса партизан:

– Вот страху дали! Все целы? Выводи лошадей!

– Баламут! Ты чего штаны сымаешь? Обмарался никак?!

– Ты гляди, остряк-самоучка, сколько фрицы рыбы в реке наглушили!

– У меня аж руки-ноги отнялись!

– Скорей, Баламут, а то к завтраку опоздаем!

Недалеко от меня, взобравшись на дерево, Николай Самарин устанавливал гнездо с птенцами, скинутое воздушной волной. Он слез, дунул на казенную часть автомата – автомат Богомаза, – повесил его на плечо, наблюдая за самцом и самкой, с писком летавшими вокруг гнезда. Потом он нагнулся, поднял большой – граммов, верно, на двести – осколок бомбы и, как горячую картошку из костра, стал задумчиво перебрасывать из ладони в ладонь.

– Это ведь здесь Богомаза ранили? – спросил он вдруг меня.

– Здесь.

Он не спеша зашагал через мост. Но повернул не к лагерю, а к развилке дороги на Городище.

В голове у меня шевельнулась догадка. Поотстав, я пошел за ним. Совсем недавно ездили мы по городищенской дороге, но дожди уже почти смыли следы, пропадает и глубокая колея… Самарин шел медленно, задумавшись. Вот поворот к «аллее смерти». Здесь не раз стоял я на посту. Вот и могилы. Тихо, пустынно кругом. Сквозят впереди пустые шалаши санчасти. Покосились они, порыжели. Самарин с минуту постоял у Надиной могилы, свернул влево от старого лагеря.

Он остановился у могилы Богомаза. Когда я подходил, он обернулся, вскинул винтовку и, сумрачно сдвинув брови, поглядел на меня. Я молча встал рядом, глядя вниз на могилу.

Самарин разжал руку, поглядел на осколок бомбы.

– Остыл, – проговорил он, – совсем остыл.

Он кинул рваный кусок железа в кусты и перевел взгляд на могилу.

– В каждой могиле целый мир погребен, – после долгого молчания вполголоса проговорил Самарин. – Так, кажется, Гейне сказал…

Я сразу же вспомнил, что Самарин гуманитарник, выпускник филфака Саратовского университета. Этого рабочего парня привела в университет ненасытная тяга к знаниям.

«В этой могиле похоронили мы и веру в командира отряда», – хотелось добавить мне. А еще страшнее то, что та же пуля, что убила Богомаза, тяжело ранила веру в человека, и нелегко было мне залечить эту рану. Впрочем, недаром говорят, что кость никогда не ломается в месте заросшего перелома.

– Ты не был на его похоронах? – спрашивает Самарин. – Эту могилу я рыл, лопату поломал, топором пришлось корни рубить. Два деревца, гляди, зачахли, остальные стоят. И бури им не страшны, потому что стоят они рядом и накрепко сплелись их корни…

Он помолчал.

– С Богомазом я был знаком всего месяц, – проговорил он после паузы, глядя куда-то вдаль, – а вроде знал всю жизнь…

Улыбка молодила его лет на десять. Что-то горьковское чудилось мне в облике этого угловатого волжанина.

Имя Богомаза растопило маску отчужденности на лице Самарина. И я вспомнил казавшийся теперь безмерно далеким вечер – костер, искры, загоравшиеся в глазах Богомаза, голос его, взволнованный и волнующий. Самарин не был тогда ни угрюмым, ни грустным. Что сделало его таким нелюдимым?

«Да он не такой уж пожилой! – подумал я с удивлением, искоса глянув на него. – Его старят эти резкие морщины и эти брови, густые, черные, широкие. Ему не больше двадцати пяти…»

Набежал ветерок, всколыхнул еще росистую листву, и тихая полянка ожила в суматошной беготне света и тени. Ветер стих, и застыли солнечные блики на могильном столбе, на пожелтевшем дерне.

– Богомаз помог мне понять жизнь, – сказал Самарин. – До войны я читал запоем. Университет кончил, хороших слов нахватался. А что значат все эти слова, я по-настоящему, до конца, только от Богомаза узнал. Большие он дали передо мной раскрыл…

Великое счастье, что мы узнали Богомаза, говорил мне Самарин. Счастье сойтись в юности с «правильным человеком». В лихую годину быстрей и основательней перенимаешь у такого человека его богатство – его знание людей, жизненный опыт, бесценную мудрость жизни. Все это передал Богомаз многим нашим партизанам. Нет, не отшумела слава Богомаза… Многим будет светить он, светить всю жизнь, как продолжает светить бесконечно долго погасшая звезда.

– Хороший человек погиб, большой души человек! – Самарин нахмурился, и тон его стал резок. – Убийцы его сполна ответят!..

Я насторожился. Столько ненависти и горечи было в этих словах!

– Убийцы Богомаза, говорите? – спросил я. – Немцы?

Самарин помолчал. Лицо его снова стало непроницаемым.

– Скажи, почему ты променял свой карабин на автомат Богомаза?

– Я не хотел, чтобы он попал в чужие руки. – Мне хотелось немедленно назвать Самсонова, и у меня вырвалось: – Слышал, вы тоже к награде представлены. Как думаете, Самсонов будет Героем?

Самарин скользнул взглядом по моему лицу и повернул к «аллее смерти». На ходу стал свертывать козью ножку.

– А кто его знает! – ответил он скучным голосом.

Знает ли Самарин, кто убил Богомаза, или только что-то подозревает? Не он ли ходил в Пчельню к Кузенкову, когда убили Богомаза? Что предпринял бы он, если бы знал все? Мое решение передать дело Самсонова в руки закона Большой земле не удовлетворяет, тяготит меня. Скоро ли мы вернемся на Большую землю? Что успеет еще натворить этот человек на посту командира бригады советских партизан? А если меня убьют и Самсонов уйдет от расплаты? Месть не терпит отсрочки, но до тех пор, пока мы на Малой земле, руки мои связаны. Бригада должна существовать, действовать непрерывно, безотказно. Уличенного в преступлении солдата не отзывают на суд, когда он целится во врага. Расплата откладывается… Подожди, Самарин, подожди! Время суда еще не пришло. Мучительно трудно ждать, но мы дождемся. Сейчас, когда немцы на Кавказе, не время судить Самсонова. Наши люди не должны знать, что командир их – преступник. Это было бы ударом в спину.

Мы пересекли Хачинский шлях, где все еще курились воронки, заплывая водой.

– Совестно мне, – говорил меж тем Самарин, бросая на меня частые взгляды. – Ведь это Богомаз, член подпольного обкома, настоял на создании парторганизации. Мало, очень мало сделано нами после его смерти. Ведь мы не воинская часть, мы партизаны, а Самсонов в основном отряде целиком заменил партийную работу единоличным командирским приказом, такого и в армии не бывало! Вот поговорил я недавно у Аксеныча с Полевым и предложил Самсонову – давай листовки для населения, газету партизанскую выпускать. А он мне: «Ты что, говорит, за газеткой от немцев укрыться вздумал? Или в парторги метишь? А воевать за тебя кто будет? Твоя пишмашинка – твой карабин». Я уговаривать его начал. С народом, говорю, связь держать надо, подымать на борьбу. Кому-кому, говорю, а вам, Георгий Иванович, следовало бы понимать важность политической работы, ведь вы сами в Москве десантникам политинформацию читали. И веришь – он посмотрел на меня странно и брякнул: «Мало ли какими ненужными делами на Большой земле заниматься приходилось!..» И приказал: «Делайте свое дело. Я тут командир, комиссар, парторг и начальник особого отдела…» А Полевой – молодец, всю жизнь своего отряда под партийный контроль поставил, не то что у нас. Мы с Полевым вот уже месяц пытаемся связаться с подпольщиками Могилева, но после гибели Богомаза связь эту нелегко установить. Конечно, если бы мы взялись за это все вместе… Дело к этому идет… Рассказывал нам Богомаз, – помолчав, сказал Самарин, – почему на время оказались мы, как он выразился, «вне сферы централизованного, руководимого партией партизанского движения». Отсюда – все наши беды… В борьбе с гестапо могилевское подполье понесло большие потери. Ранней весной наши сбросили сюда на парашютах для связи с Богомазом двух бывших обкомовцев с радистом. Ты знаешь, группа погибла. Наши отряды выросли стихийно, оказались бесконтрольными. Но это дело временное…