Пожалуй, как раз слово вельможа выступает у Нестора в самом деле как «книжно-собирательное». Если в последнем примере оно обозначает придворную элиту, то в других случаях может указывать и на лиц, явно не такого выдающегося положения и не связанных прямо с князем. Так, в описании юности Феодосия в Курске Нестор использует его в сообщении о том, как будущий святой прислуживал на пиру у посадника. На пиру, по словам Жития, собрались «все града того вельможи»[933] – очевидно, просто городская верхушка.

В Житии упоминаются и ещё бояре Изяслава, причём дважды не обобщённо, а в качестве отдельных лиц – оба раза в связи с вкладами, которые они сделали в монастырь. Одного из этих двух бояр звали Климент, и он сделал особый вклад в монастырь – две гривны золота – по обету, данному перед некоей битвой, в которой многие пали, а он спасся. Этот же боярин потом пожертвовал в монастырь ещё Евангелие с окладом, а затем три «возы брашьна» (телеги со съестными припасами)[934]. Обращают на себя внимание военная занятость боярина и его богатство.

В иных случаях бояре упоминаются в Житии в окружении Святослава, который сменил на киевском «столе» своего брата Изяслава. В момент размолвки Феодосия с Святославом «от боляръ мънози» рассказывают Феодосию о гневе князя[935] – то есть выступают своего рода информаторами и посредниками между княжеским двором и монастырём. Очевидно, эти бояре хорошо знали Феодосия и братию Печерской обители. Из этих сообщений надо заключить, что при смене князей в Киеве многие бояре остались в городе и сохранили своё высокое положение при княжеском дворе, а значит, такого рода смены не обязательно должны были вести к полному обновлению круга лиц на службе князей, и бояре сохраняли свою «территориальную привязанность», как выражаются современные историки.

Наконец, стоит привести одно свидетельство из сообщений о посмертных чудесах святого, которые в Успенском сборнике приложены к Житию, хотя, возможно, восходят к творчеству не Нестора, а кого-то из его младших современников, подвизавшихся в монастыре. Вторым в перечне чудес рассказывается о чудесной помощи Феодосия некоему боярину, который попал в княжескую опалу: «болярину нѣкоему въ гнѣвѣ велицѣ сущу от князя», – начинается рассказ с оборота Dativus absolutus. Князь грозился боярина «на поточение посълати», но после того, как боярин помолился Феодосию, тот ему явился во сне и обещал, что утром князь призовёт его, «не имыи гнѣва ни единого же на тя, нъ и пакы въ свое мѣсто устроить тя», что́ и исполнилось[936]. Очевидно, боярин состоял на службе князя и имел своё «место» при дворе. Указание, что князь мог «в гневе» наказать боярина ссылкой, коррелирует с упоминанием Нестора о «гневе» князя на монахов, что они без его «повеления» постригли его слугу и сына его боярина, – очевидно, князь располагал определённой властью над служившими ему боярами и мог применять к ним довольно сильные меры воздействия.

Слово бо(л)ярин, таким образом, фигурирует в Житии Феодосия, составленном Нестором, как точное и конкретное обозначение. Некоторую литературно-отвлечённую тенденцию в терминологии Жития можно увидеть, однако она не обнаруживает влияния в отношении именно этого слова. Очевидно, это надо объяснять тем, что слово было в живом употреблении, и Нестор его применял, имея в виду вполне определённое реальное явление, бывшее у него перед глазами и понятное его читателям. В этом смысле употребление слова вполне соответствует тому, как используется слово отрок– тоже для обозначения конкретной социальной категории: слуг. Бояре и (княжеские) отроки – это те группы, которые в основном и составляли придворные круги, служили князю и в первую очередь были заняты в военной и политической жизни государства (хотя каждая, конечно, в разных степени и формах).

В заключение разбора данных Жития стоит остановиться несколько подробнее на эпизоде пострижения Варлаама, сына киевского боярина. Этот эпизод, богатый на яркие индивидуальные черты и бытовые подробности, помогает понять, что для самих современников означал «болярский сан» и что собственно отличало бояр от «простых людей». Рассказ о Варлааме, как уже говорилось, начинается с сообщения о том, что человек высокого (боярского) происхождения почувствовал влечение к иноческому образу жизни, захотел жить со старцами в Печерском «и вься прьзрѣти въ житии семь, славу и б(ог)атьство ни въ что же положивъ»[937].

Указав, что положение боярина связано со «славой и богатством», Нестор далее рассказывает о приезде Варлаама в монастырь, детально уточняя, чем же собственно приходится жертвовать боярину ради жизни в стенах монастыря. Варлаам поехал, «одѣвъся въ одежу свѣтьлу и славьну и тако въсѣдъ на конь»[938]. Не суть важно, таким ли в действительности был приезд боярского сына или Нестор здесь дал волю литературному воображению; показательна сама картина боярского выезда во всём блеске (так сказать, при полном параде) под пером писателя XI в. «И отроци бѣша окрестъ его едуще и другыя коня въ утвари ведуще пред ним. И тако в славѣ велицѣ приеха къ печерѣ отець тѣх. Онѣмь же изшедшим и поклонившимся ему, яко же есть лѣпо велможам». Красивая одежда, прислуга, кони в полной упряжи, знаки уважения со стороны простых людей – вот черты, присущие знати. Печерские старцы во главе с Антонием лично выходят встретить знатного человека.

«Он же пакы поклонися имъ до земли, – продолжает Нестор, – потомь же снемъ съ себе одежю боляръскую и положи ю пред старцемь и також коня, сущаа въ ютвари, постави пред нимь, глаголя: се вся, отче, красьнаа прельсть мира сего суть, и якоже хощеши, тако сътвори о них, аз бо уже вся си прѣзрѣх и хощу мних быти и с вами жити в печерѣ сеи, и к тому не имам възвратитися в дом свои». Несмотря на предупреждение Антония: «но егда како отець твои, пришед съ многою властию, и изведет тя отсюду, нам же не могущим помощи ти», – Варлаам остаётся в монастыре[939].

Поскольку жалоба боярина Иоанна князю Изяславу осталась без последствий и князь решил не ссориться с монахами, отец Варлаама решил действовать сам и, как и предсказал Антоний, явился в монастырь «с многою властию». Боярин «раждьгъ ся на ня гнѣвьмъ с(ы)на ради своего, и поимъ отрокы многы, и иде на с(вя)тое стадо, иже и распудивъ я». Отец забрал сына из «пещеры» и первым делом сбросил с него «с(вя)тую мантию» и «шлѣмъ сп(а)сения» (клобук) и заставил его надеть «одежю славьну и свѣтьлу, яко же е лѣпо боляромъ». Затем боярин заставил сына в таком виде – очевидно, демонстративно – идти «сквози градъ въ домъ свои». Дома – очевидно, в их усадьбе в Киеве – он пытался заставить Варлаама сидеть «съ нимь на трапѣзѣ», а затем жить в доме с женой, «приставивъ отрокы блюсти, да не отъидеть». Однако все усилия отца оказались напрасны. Варлаам отказался облечься «въ одежю» боярскую, «вкушать брашна», лечь «на одре» с женой и принимать услуги рабов и отроков[940]. В итоге отцу пришлось отпустить сына в монастырь, и эпизод завершается картиной горя, охватившего родственников и домочадцев, – они рыдали подобно матерям, плакавшим «акы по мертвецы» по своим «чадам», которых Владимир, крестив Русь, отдал на ученье книжное[941]. «Бы же тъгда вещь пречюдъна и плачь великъ, яко и по мрьтвѣмь. Раби и рабыня плакахуть ся г(осподи)на своего и яко отъхожааше отъ нихъ, иде жена, мужа лишающи ся, плакаше ся, о(ть)ць и м(а)ти с(ы)на своего плакаста ся, яко отлучаше ся отъ нихъ, и тако съ плачьмь великъмь провожахути́»[942].