– Еще один, – сказала Гретхен.

Он не стал спорить, подготовил камеру, нырнул под черную ткань. И тут Гретхен потянулась и сбила с Мэри шляпку. Мэри покатилась со смеху и откинула голову так, что ее темные волосы рассыпались по плечам. А Теодор, повинуясь внезапно нахлынувшему вдохновению, снял подруг.

Выбравшись из-под ткани, он уставился на свою озорно ухмыляющуюся сестру и на Мэри с распущенными волосами. «Почему я не замечал, как она красива?» – подумал он.

Он предложил им лимонад и печенье с тмином. Они мило поболтали о родных и предстоящем отпуске. Он обхаживал Мэри, а Гретхен бодро озиралась по сторонам. Вдруг ее взгляд наткнулся на книгу стихов.

– Что это, Теодор? – спросила она, и брат улыбнулся.

– Это порочная книга, Гретхен, – предупредил он.

– «Листья травы», – прочла она. – Уолт Уитмен. Где я о нем слышала?

– Он написал стихотворение о войне «Бей! Бей! Барабан!», и пару лет назад оно вызвало некоторый шум. Но эта книжица вышла раньше, и случился скандал. Правда, стихи интересные.

Теодор посмотрел на Мэри и с удивлением обнаружил, что она вспыхнула. Ему стало весьма любопытно, откуда ей известно о гомоэротических стихотворениях Уитмена, так как они, насколько он знал, никогда особо не обсуждались вне литературных кругов. Но он решил не спрашивать. Затем до него вдруг дошло, что она и в нем могла заподозрить соответствующие наклонности, коль скоро он читает такие вещи.

– Уитмен обладает даром, но мне сдается, что Бодлер еще лучше, – сказал Теодор. – Вот послушайте, – улыбнулся он молодым женщинам. – Представьте, что вы на острове. Лето, светит солнце. Вокруг тихо, и слышен только слабый шум прибоя. Стихотворение называется «Приглашение к путешествию».

– Но оно на французском, – возразила Мэри, успевшая взять себя в руки.

– Просто послушайте, как звучит. – И он начал читать: – «Mon enfant, ma sœur, Songe à la douceur, D’aller là-bas vivre ensemble…»

И Мэри стала слушать. Она смутилась лишь на секунду, когда Теодор упомянул Уолта Уитмена. Не то чтобы она много знала о нем, но вспомнила имя, которое однажды прозвучало в застольной беседе у Мастеров. Поэтому ей было известно, что мистер Уитмен прослыл непристойной личностью. Отчасти она понимала, что это значит, и неожиданно застыдилась, предположив, что Теодор заподозрит ее в осведомленности насчет подобных людей, а потому и покраснела. Но впредь она не собиралась выставлять себя на посмешище, так что сидела очень смирно и слушала.

Раньше Мэри никто не читал стихов, а по-французски и подавно, но ей пришлось признать, что мягкое, чувственное звучание строк и правда напоминает морской прибой, и она подумала, что если бы знала французский, то могла бы найти стихотворение таким же прекрасным, каким оно, очевидно, казалось Теодору.

– Спасибо, Теодор, – вежливо произнесла она, когда тот закончил.

– Позвольте-ка мне до того, как уйдете, – неожиданно скала Теодор, – показать еще кое-что из моих работ.

Мэри не поняла, о чем это он, но, пока Теодор ходил к своим ящикам и вынимал папки, Гретхен объяснила:

– Это значит, Мэри, что нам оказана честь. Теодор зарабатывает фотографией на жизнь, но еще больше дорожит тем, что делает для себя. Он редко об этом заговаривает.

Вернувшись, Теодор разложил перед ними папки. Вскоре Мэри уже рассматривала снимки, которые разительно отличались от уже знакомых ей портретов. На нескольких фигурировали люди, пара фотографий была сделана крупным планом. Большинство же оказалось гораздо больше альбомного формата. На них были городские улицы и сельские пейзажи. Были этюды с изображениями дворов и переулков, где передавалась игра теней. Были снимки оборванцев и попрошаек. Были фотографии людных доков, бухты и кораблей в тумане.

К иным Мэри не знала, как отнестись: снимки выглядели случайными. Но, глянув на Гретхен и заметив, с каким вниманием она их рассматривает, Мэри сообразила, что в них есть что-то особенное, какое-то необычное, еще не понятное ей построение кадра. На Теодора было тоже странно смотреть. Он остался прежним молодым человеком с широко посаженными глазами, которого она знала давным-давно, но та серьезная сосредоточенность, которая в детстве казалась забавной и милой, преобразилась в нечто новое. В нем появилась напряженная сила, напомнившая Мэри о Гансе, когда тот играл ей на пианино. И, глядя на брата и сестру, которым было ведомо искусство для нее еще чуждое, Мэри испытала желание разделить с ними это знание.

Один снимок особенно поразил ее. Он был сделан на Вест-Сайде, где вдоль Гудзона бежали железнодорожные пути. Сверху нависали тяжелые облака, блестящие края которых как будто повторяли тусклый блеск металлических рельсов. Река, однако, не сверкала, но тянулась за путями, словно гигантская темная змея. По шпалам же – кто близко, кто уже далеко – плелись печальные одинокие фигуры: то были негры, покидавшие город.

Мэри не сомневалась: зрелище было вполне заурядным. Так называемая подземка всегда приводила в Нью-Йорк беглых рабов. Однако нынче, в грохоте Гражданской войны, ручеек превратился в поток. И когда этот наплыв беженцев достигал Нью-Йорка, они большей частью не находили ни работы, ни приюта, а потому в любой день их можно было видеть уходящими по каким-нибудь железнодорожным путям с надеждой сесть в проходящий поезд – в противном случае они просто шагали по рельсам, ведущим далеко на север, надеясь встретить там более теплый прием.

Благодаря жуткому, призрачному освещению, бездушному блеску рельсов и черноте реки фотография безупречно передала безрадостную поэзию зрелища.

– Вам нравится? – спросил Теодор.

– О да, – ответила Мэри. – Это так грустно. Но…

– Резковато?

– Я и не знала, что рельсы… – Ей было не подобрать слов. – Что они могут быть и такими красивыми.

– Ага. – Теодор удовлетворенно взглянул на сестру. – У Мэри зоркий глаз.

Вскоре им пришлось уйти. Но когда экипаж повез их к парому на юг, Мэри повернулась к подруге со словами:

– Гретхен, я тоже хочу разбираться в фотографии, как ты.

Гретхен улыбнулась:

– Теодор меня немного поучил, вот и все. Могу, если хочешь, кое-что показать.

Паром отчалил близ Бэттери-Пойнт, и путешествие заняло пару часов. В погожий день было здорово пересечь верхний угол огромной бухты, где корабли входили в Ист-Ривер. Оттуда они проследовали по огромной кривой бруклинского побережья, направляясь к проливу между Бруклином и Стейтен-Айлендом, и постепенно выплыли на просторы Нижней бухты.

Когда паром проходил мимо небольшого форта, который располагался почти на самом бруклинском берегу, один из пассажиров сказал:

– Это форт Лафайет. Там заперта целая толпа южан. Президент удерживает их без всякого суда и следствия.

Впрочем, джентльмен так и не дал понять, одобряет он такое попрание прав южан или нет.