Шкатулка была подарена мне пустой. Точнее нет, в момент дарения в ней находились бусина и сосновая игла. И я подозреваю, что эти микрообъекты оказались в шкатулке не случайно: их поместили в шкатулку из суеверных соображений. У нас не принято дарить пустое. Если дарят коробочку, кошелек, любую закрывающуюся емкость, непременно кладут внутрь монетку, конфетку, записку или еще какую-нибудь мелочь. Это устраняет действие дурной приметы: подаренная емкость, изнутри совершенно пустая, – к бедности, к оскудению. Так считают в народе. Как поступить, если желаешь поднести шкатулку, свободную от какого-либо содержимого, но не вызывающую дурных мыслей о накликанной бедности? Положить туда бусину и сосновую иглу, то есть нечто выглядящее так, как если бы оно оказалось там случайно. А что же статуэтка? Вырезана в восточном стиле. И цвет камня, и стиль резьбы – все напоминает о японских нэцке или же о китайских фигурках, вырезанных из нефрита. Но при этом, рассматривая эту статуэтку, убеждаешься в том, что изображен современный человек, в костюме, при галстуке, и при этом человек европейской расы, с удлиненным лицом и широкой улыбкой.

Эти вещицы – дары. Но при этом они – улики. Или псевдоулики. И в то же время они призваны указать на наличествующее алиби. Это сочетание в одном объекте двух противовекторных функций, функций улики и алиби, превращает эти вещицы в то, что по-английски называется controversial objects – «противоречивые объекты». Они не просто обладают двойным смыслом, но один их смысл противоречит другому. Некоторые авторы предпочитают в таких случаях говорить о парадоксальных объектах. Говорят даже о материализации оксюморона.

Наличие таких объектов я считаю чрезвычайно существенным моментом в структуре эйфорического детектива. Парадоксальный объект представляет собой своего рода печать, удостоверяющую переход эйфории на качественно новый уровень. В отличие от радости, которая соответствует распространению света по горизонтали, соответствует ровному свечению или блику, порою оборачивающемуся грандиозной вспышкой, эйфория строится по модели восхождения, она обладает ступенчатой структурой, стремящейся к экстазу, то есть эксстазису, к оставлению некогда обретенного статуса ради восхищающего, но и рискованного воспарения. Эйфория, как вам прекрасно известно, есть состояние хрупкое, чреватое падениями, абстиненциями, инфляциями. Последнее слово – инфляция – Карл Густав Юнг употребляет в качестве термина, обозначающего опустошенное, обесценивающее, нисходящее движение духа, скатывающегося вниз после достижения высочайших экстатических пиков. Само слово «восхищенный» означает «похищенный сверху», украденный богами. Я позволю себе напомнить вам известную картину «Похищение Ганимеда». Орел Зевса похищает младенца Ганимеда, подхватывает его и возносится к небесам. В ответ на это младенец Ганимед буквально обоссывается от ужаса. Струйка его мочи, ниспадающая вниз, изливающаяся на покидаемую землю, уравновешивает воспаряющее движение орла. Еще более прославленное полотно, вам хорошо знакомое, принадлежащее кисти Питера Брейгеля Старшего, изображает падение Икара, еще одно инфляционное низвержение, следующее за эйфорическим пиком. Брейгель изображает это событие в качестве маргинального происшествия, в качестве эксцесса, совершающегося в укромном уголке развернутой панорамы, посвященной крестьянскому и охотничьему труду. Все эти труды подчинены сезонным циркуляциям, временам года, а событие, выпадающее из этого величественного и смиренного круговорота, оставляет на память о себе лишь жалкое зрелище чьих-то обнаженных ножек, шевелящихся в море. Эти ножки, как лапки раздавленного насекомого, вздрагивают на обочине ритуального повествования, хотя можно предположить, что эти ножки – не что иное, как боковая кнопка, микрорыжачок, запускающий ход сезонной круговерти. Возможно, Икар вовсе не тонет, просто он сучит и перебирает своими нагими ножками в морских водах, взбивая их. Разрешите мне напомнить вам о ныне редком и отчасти устаревшем слове «пахтание» – этим словом некогда обозначался процесс взбивания молока с целью превращения его в масло. В русских переводах некоторых сакральных староиндийских текстов встречается выражение «пахтание миров» – боги взбалтывают, взбивают миры, сообщая им большую плотность, переводя их из одного агрегатного состояния в другое. Из всего вышесказанного я позволю себе сделать очевидный вывод: эти два полотна, посвященные Икару и Ганимеду, представляют собой великолепные примеры эйфорического детектива. О чем здесь идет речь? О сложных отношениях между Уликой и Алиби, не иначе. Сейчас я пишу одну из завершающих глав романа о детстве, который случилось мне задумать на волне восторженного смущения. Этот роман призван доказать, что эйфорический детектив – это метажанр, способный принимать форму самых разных литературных текстов: он может явиться в форме биографии, в форме личных воспоминаний, в форме сборника сказок, в форме хип-хопа и даже в форме матерного стишка, нацарапанного на стене. При великолепной поддержке и деятельном участии присутствующей здесь Бо-Пип я сейчас работаю над главой, посвященной дружбе-вражде двух опытных следователей, двух выдающихся криминалистов, связанных узами застарелого соперничества. Один из них англичанин по имени Джаспер Йеллоу, другой – русский по имени Сергей Курский. В какой-то момент оба следователя, соревнующихся в разгадке самых запутанных криминальных тайн, становятся отцами двух очаровательных дочерей. Русский криминалист дает своей дочери имя Улика. Его британский коллега нарекает свою дочь именем Алиби (Алабай в английском произношении). Девочки растут, переписываются, время от времени встречаются – то в Лондоне, то в Москве. После того как им обеим исполняется тринадцать, между этими девочками вспыхивает лесбийская страсть, которую они вынуждены скрывать от своих проницательных отцов. Дело это нелегкое, но и девочки не лыком шиты. Отцы сами воспитали в них острый ум и виртуозную увертливость. Тем временем другой герой моего повествования, которому также недавно исполнилось тринадцать, занят придумыванием псевдонима. Этот мальчик обожает роман Томаса Манна «Волшебная гора», посвященный явлению, которое автор называет «герметической педагогикой». В особенности мальчуган очарован одним из персонажей этого романа, таинственным голландцем, носящим имя Питер Пепперкорн. Подросток решает придумать себе псевдоним, сходный с этим именем. Одним из безусловно детских поступков является изобретение псевдонима. Готовясь к совершению этого детского поступка, малолетний герой укрепляет на стенах своей комнаты два изречения, два афоризма, два слогана, им же самим и придуманные. Эти изречения должны помочь ему в выборе псевдонима, как он полагает. Первое изречение представляет собой идеальную математическую формулу, но вы должны простить моего героя за его неукротимое стремление к обсценной лексике – это влечение органически присуще сознанию тринадцатилетних. Итак, изречение звучит так:

«Если сумму пизд сложить с суммой хуев, то мы получим общую сумму жоп».

Второе изречение он укрепляет напротив первого, на противоположной стене комнаты. Изречение звучит так:

«Заглядывая глубоко в себя, человек находит ответы на вопросы, которые ставит перед собой общество».

Заручившись поддержкой этих двух изречений, мальчик составляет список имен, перекликающихся с фамилией Пепперкорн.

Пепперберг

Пепперман

Пеппергольд

Пепперштейн

Пепперштольц

Пеппершпигель

Пепперштерн

Пеппербург

Пеппершлаффен

Пеппермарк

Пеппермилх

Пепперштрауб

Пепперминц

Пеппербаум

Пеппербух

Пеппервальд

Пепперкёниг

Пепперцвигель

Пеппероэ

Пеппермюллер

Пепперблинк

Пеппераух

Пепперштоллер

Пепперминт

Пеппергайст

Пеппергриффель

Пепперграуфен

Пеппергланц

Пеппергворн

Пеппербалт

Пеппервинтер

Пепперштаугенворн

Пепперкрик

Пепперлихт

Некстати погрузившись в летаргическое перечисление предполагаемых псевдонимов своего героя, я почувствовал, что мое сознание слегка поплыло. Бо-Пип давно уже крепко спала, свернувшись крендельком на синей лавке, – самый свежий на свете воздух сморил ее. Одной своей рукой я касался ее теплых волос. Остальные мои слушатели тоже мирно задремали – кто-то склонился слегка набок, как подмоченный весной снеговичок. Кто-то скрывал уснувшие глаза под стеклами очков, кто-то уронил голову на грудь. Только татарчонок не спал, блестя в наступившей синей полутьме своими черными глазами. Он все еще лизал леденцового петушка на палочке, хотя недолго оставалось ему лизать: от петушка оставался жалкий обмылок, уже более ничем не напоминающий птицу.

И тут, когда благоухающий воздух словно бы на миг застыл между синим сумеречным светом и вечерней тьмой, где сияли только редкие фонари санаторского парка, – в этот миг в заброшенном кинотеатре появился еще один человек.

Он тихо вошел и сел на самую дальнюю скамью. Я не мог не узнать его – это был тот самый высокий и тощий старик, которого я