узнав об этом, вы уже в панике царапаете свое лицо длинными перламутровыми когтями. Но – ничего не поделаешь – таковы суровые нравы наших времен. Придется вам ознакомиться с фрагментом, озаглавленным «Пустое "я"». Вы в ужасе? Да, я понимаю ваши чувства, но не моя вина, что жизнь не всегда обходится с вами так нежно, как она обходилась со мной летом 1988 года.

«Пустое "я"» находится на поверхности, но оно не есть поверхность. Однако нельзя сказать – «пустое "я"» лежит на поверхности», поскольку тогда следовало бы предположить, что «пустое "я"» иноприродно поверхности, наложено на нее. «Пустое "я"» – это не поверхность и не лежащее на поверхности, – это то место, которое лежащее на поверхности занимает на поверхности. Подобно тому, как буквы, написанные на стекле, занимают место на поверхности стекла – то, о чем мы говорим, не является стеклом и не является записью на стекле, но тем местом, которое занимает надпись.

Таким образом, «пустое "я"» постоянно и непременно невидимо и скрыто, так как стоит заслоняющей его записи исчезнуть, исчезает и само «пустое "я"». Итак, «пустое "я"» пребывает только скрыто и заслоненно, но, с другой стороны, и совершенно открыто, являясь с начала и до конца известным, так как контуры его непременно совпадают с открытой записью. «Пустое "я"» открыто, но прочитать его нельзя – оно не есть запись, не есть первое лицо текста, не есть графизм, не есть означающее первого лица, а только лишь то место, которое все перечисленное занимает на поверхности.

Эта поверхность и есть собственно неизвестное, как тотальный литературный фон, то есть поток побочных продуктов взаимосоотносящихся процессов текстообразования, корректируемых через спецификаты оформления и хранения текстов (очевидно, что хранение текстов – это один из планов их становления).

Итак, поверхность, на которой записывается первое лицо текста, точнее означающий его графизм, осознается как поток побочных продуктов текстообразования, которые возникают и распадаются прежде, чем их становится возможным описать и распознать размеры и характер их влияния. В «пустом "я"» эта поверхность, обладающая мерцающими проявлениями то в качестве известного, то в качестве неизвестного (а то, «о чем нам точно известно, что нам неизвестно, известно ли оно нам или нет, мы обычно называем неизвестным»), фрагментирует себя как абсолютно известное, как пустой предел очевидности.

Итак, на срезе потока побочных продуктов, с начала литературы, записывается означающее первого лица – и то место, которое эта запись занимает на срезе, составляет «пустое "я"». Само по себе оно не дискурсивно, хотя и описывается через дискурс. Как «правильная» ядерная идеологема, оно не имеет ни голоса, ни прочтения, ни вариантов, ни амбиций, ни отношений. Все перечисленное относится к спецификатам зазоров, разрывов и купюр. «Пустое "я"» не зазор и не образует зазора.

Это не субстанция, а только та точка, тот предел, который стоит в конце той достаточно специфической дедуктивно-редуктивной цепочки, которую мы называем индивидуацией «по западному типу».

Если воспринимать индивидуацию как своего рода исследование, как поиск, редукцию и проводить ее последовательно, бесстрашно и без ошибок, то она упирается в «пустое "я"» как в единственно ясную точку за пределами языка, контурно определенную языком с одной стороны и парадоксально пустую и бесконтурную – с другой.

«Пустое "я"» – это та точка за пределами языка, где нет ничего, кроме языка, но нет и самого языка – есть только отсутствующий (заслоненный) след письма, место, занимаемое записью.

Однако индивидуация на самом деле не производится «без ошибок», как сказано выше. Реальная цель индивидуации – ошибки, дефекты идеальных процессов редукции, а не «пустое "я"». «Пустое "я"» не может быть целью. Цель индивидуации – через авторизованное искажение редуктивно-дедуктивных цепочек конкретизировать общее первое лицо текста за счет описания стилевой и методологической специфики его размещения в тексте.

Поэтому идеальный редуктивный итог индивидуации – «пустое "я"» – воспринимается как предел деиндивидуации.

Итак, можно еще раз с полным правом сказать, что «пустое "я"» занимаемо записью, но не есть запись, «пустое "я"» – это фрагмент среза побочных продуктов текстообразования, занимаемый записью означающего первого лица текста.

Глава пятьдесят вторая

Спаси!

Кого здесь нужно было спасать – то был еще вопрос, туманный и неясный. Увидев эту пятерку, в какой-то миг я сам хотел спастись. Во всяком случае, непроизвольно с моих сухих губ сорвалось взволнованное «Спаси, Господи». Удивительная пятерка, восседающая на деревянной скамье над мирным морем, дружно пялилась в золотые глаза Семашко. Мне показалось, они играли с золотой головой в гляделки – кто кого переглядит. Казалось, они ждут, что старый и суровый Семашко сейчас не выдержит и сомкнет свои золотые веки. И с золотых ресниц слетит вековая золотая пыльца, оставленная пятками микроскопических ангелов.

Но Семашко держался молодцом.

Мне удалось подробно рассмотреть эту могучую кучку. Эта была самая странная могучая кучка, какую мне когда-либо приходилось видеть. Казалось, между этими людьми не было ничего общего. Эти люди казались настолько ошеломляюще разными во всех отношениях, что я никогда бы не поверил, что эту разношерстную компанию может объединять что-либо, кроме совершенно непостижимого фанатизма, который сверкал в их глазах.

Если то были фанаты, то фанаты чего? Адреналина и экстрима? Фанаты Тоторо, фанаты наркотических грез? Фанаты азотной феи, фанаты детективных сериалов, фанаты космоса и звездных светил? Фанаты йоги, фанаты зеленых элитных чаев и зеленых человечков? Фанаты Азии, фанаты Америки, фанаты гедонизма и онанизма? Фанаты маленьких девочек, фанаты рыжего цвета, фанаты кошек и букашек?

Я все еще стоял, застыв на месте, словно окаменевшая тень золотого Семашко.

Внезапно из зарослей кипарисов и фруктовых деревьев появилась сияющая Бо в изумрудном (цвета мокрой травы) платье. Могучая кучка слегка оживилась, когда появилась моя Биппи. На лавочке, где восседала пятерка, оставалось еще с краю свободное место, и Бо скромно присела к ним, сложив руки на коленях, словно школьница. Теперь их стало шестеро на этой лавочке. Лавка происходит от слова Love, не так ли? Созерцая эту гирлянду, я испытал небольшое, но острое откровение. Я осознал, что, завершив собой эту цепочку, Бо превратила слово «Спаси» в слово «Спасибо».

С П А С И Б О!

Что это «спасибо» могло означать? Кому спасибо? За что спасибо? Спасибо тебе, Семашко, за наше счастливое детство? Или что?

Пока я терялся в предположениях, ноги мои неумолимо несли меня в сторону ликующей компании. Я поздоровался. Мне протянул руку краснощекий крупный молодой человек, обрушивший на меня шумный поток приветственных восклицаний. Пока он тараторил, его маленькие светлые глазки стремительно вращались, спрятавшись под бровками-домиками. Сигурдов. Одет просто – шорты и белая футболка с пестрой надписью Amnezia. Рядом с Сигурдовым сидел загорелый, средних лет мужчина в индийских шароварах и яркой рубахе с изображением многорукого Шивы. Верно, Подъяченко. Этот смахивал на йогина – с худым гибким телом и живописным черепом, не скрытым покровом волос, он встретил меня гипнотизирующим взглядом глубоких темных глаз. Мягким, низким голосом Подъяченко о чем-то беспрестанно говорил, монотонно произнося тихие ватные слова, словно моллюск, читающий молитву в своей ракушке.

Внезапно негромкий голос Подъяченко окреп. Он распахнул на себе индийскую рубаху с Шивой, обнаружив утлый торс, затянутый в тельняшку, повидавшую немало на своем веку. Подъяченко вдруг стал читать рэп: читал Подъяченко хорошо, как настоящий профессионал своего дела – с горячим и пылким взглядом, без запинок.

Чаек, лимончик,

Кипяток,

И жизнь идет путем,

браток,

Печенье, сахар,

Мармелад,

И все нормально будет,

брат.

Дочитав текст, Подъяченко сильно ущипнул себя за руку, словно хотел проснуться и не мог. Этот щипок произвел, кажется, обратный эффект. Он вроде бы уснул, сохраняя на лице надменное выражение, которое, видимо, являлось защитной маской, оберегающей его внезапные сны. Жанна Александрова, заметив, что Подъяченко спит, стала непринужденно подергивать его за мочку уха. Жанна оказалась вертлявой женщиной лет сорока, впрочем,