О книгах Горького Твен ничего не сказал, поскольку не читал их (впоследствии прочел «Мать» и хвалил), зато Горький в ответной речи (корреспонденты различных газет воспроизводили ее по-разному; приводим версию «Таймс») рассыпался в комплиментах: «Я счастлив встретить Марка Твена. Я узнал его — благодаря его книгам — раньше, чем какого-либо другого писателя. Я с детства ждал этой встречи и надеялся на нее. Слава Марка Твена во всем мире так велика, что мои слова не могут к ней ничего добавить. Он сильный человек. Он всегда производил на меня впечатление кузнеца, который стоит у наковальни, где разведен огонь, и бьет и бьет молотом, и его удары всегда попадают в цель. Его работы выкованы из стали, очищенной от шлаков».

Далее, как полагается, был сформирован комитет, куда вошли 12 человек, то есть почти все присутствовавшие, включая Твена, Хантер — председатель. Обе звезды ушли рано: Твен отправился судить турнир по бильярду в Медисон-сквер-гарден (дело не менее важное, чем революция), Горький поехал на обед к Уилширу, где его ждали другие американцы и Уэллс. На следующий день, 12 апреля, газеты опять были полны Горьким: передовица «Нью-Йорк уорлд» сопровождалась рисунком, на котором Буревестник зажигал огонь от факела статуи Свободы. Горький в это время осматривал город, посетил могилу Гранта, цирк Барнума, заключил контракт с газетой «Нью-Йорк америкен» из концерна Уильяма Херста, давал интервью. В газете «Телигрэм» высказался о Твене: читал его «в ту пору моей жизни, когда за чтение меня били» — но побои ничто «в сравнении с тем удовольствием, которое я получал от его прекрасных книг». В газетах сообщалось о его дальнейших планах: прием в клубе «Альдина» (где состояли банкиры, политики, епископы), ужин с американскими социалистами. К Твену с утра сбежались журналисты, выспрашивали подробности вчерашнего обеда. В пять вечера, как докладывала «Таймс», Твен и Хоуэлс посетили Горького в «Бельклэр» и пригласили на литературный ужин, который брались организовать Роберт Кольер и Норман Хэпгуд, владельцы «Кольерс уикли». Репортеры подкараулили Твена у дверей, спрашивали, готовят ли они с Горьким революцию в России, Твен отвечал, что беседа была исключительно о литературе.

13 апреля Уилшир организовал еще один прием в честь Горького в «Бельклэр», все было замечательно. Но 14-го «Нью-Йорк уорлд» взорвала бомбу, опубликовав на первой странице статью о жене и детях Горького с их фотографиями. Это были не козни Розена, а война газетных кланов: «Уорлд» отомстила конкуренту — империи Херста, получившей эксклюзивные права на русскую знаменитость. Горький сделал заявление для прессы: Андреева — его жена, и он «не намерен обсуждать сплетни», чуть погодя разъяснил, что получил развод в Финляндии и «в присутствии нотариуса» женился на Андреевой[47]. Но в тот же день «Уорлд» нанесла другой удар, сообщив, что гость послал телеграмму профсоюзным деятелям Хейвуду и Мойеру, обвиняемым в убийстве бывшего губернатора штата Айдахо: заявил, что поддерживает своих «братьев», те ответили, что тоже считают русского братом. Впоследствии суд оправдал Хейвуда и Мойера, но тогда их считали убийцами, вдобавок ведшими подрывную деятельность против государства. Своей телеграммой Горький, по мнению руководства Общества друзей русской свободы, погубил дело: ни один бизнесмен в США не дал бы денег человеку, поддерживающему государственных преступников и вмешивающемуся в чужие внутренние дела.

Херст пытался держать удар. Уилшир заявил, что телеграмму составил он, а Горький даже не читал ее. Херстовские журналисты разъясняли, что Горький не мог получить развод из-за несовершенства законов, что он расстался с Волжиной дружески, опубликовали телеграмму от самой Волжиной в поддержку супруга. Но остановить скандал, за которым все позабыли о русской революции, было уже невозможно. Горького и Андрееву выставили из «Бельклэр», они переселились в отель «Лафайет-Бриворт», были изгнаны и оттуда, потом из «Райнлендера», 14 апреля обосновались у Шарлотты Теллер. Репортеры осаждали членов «Клуба», только что созданного комитета и всех, кто имел хоть какое-то отношение к делу. Лерой Скотт и Роберт Хантер, как писала «Таймс», «были уклончивы», Хоуэлс «отказался от комментариев», Уилшир сказал, что скандал не должен повлиять на отношение к гостю «как революционеру и писателю».

В тот день к Твену пришел Пейн, в дверях столкнулся с выходившим «с измученным видом» Хоуэлсом. Хозяин тоже был мрачен, говорить о Горьком не хотел. Ближе к вечеру снова пришел Хоуэлс, стали совещаться. Репортеры осаждали дом Твена, он не выходил, впускать их отказывался, они ловили сновавшего туда-сюда Хоуэлса, тот отвечал, что сказать ему нечего. По-видимому, Горький пытался через членов «Клуба» связаться с Твеном. Буренин: «Даже сам Марк Твен в ответ на наши телефонные звонки к нему вдруг занемог и скрылся из виду». Вечером Твен получил письмо от Кольера: тот «не может назначить дату» литературного обеда. Это значило, что никакого обеда не будет. Твен передал известие Горькому через Шарлотту. 15 апреля Твен собрался с духом и созвал на брифинг корреспондентов четырех нью-йоркских газет: «Таймс», «Трибюн», «Сан» и «Уорлд».

Говорил он всем одно, но напечатаны его слова были в разных вариантах. Его спросили, почему американцы должны помогать русским революционерам. «Таймс»: «Потому что мы приняли помощь Франции, когда у нас была революция, и были благодарны, а теперь наша очередь платить долг, помогая другим угнетенным народам». Корреспондент спросил, зачем американцы, стремящиеся к мирному урегулированию войн, например Русско-японской, должны «ввергнуть Россию в кровавую революцию». «Потому что свою революцию мы тоже осуществляли огнем и мечом. Революций без кровопролития не бывает». Почему же мы не помогаем революционерам в других странах? «Потому что они нас пока не просят». («Трибюн»: «Я революционер по своим симпатиям, происхождению и принципам. Я всегда на стороне революционеров, потому что не было бы никаких революций, если бы не было невыносимых условий, которые их вызвали».) Потом пошли вопросы о Горьком. «Таймс»: «Каждая страна имеет свои обычаи, и те, кто приезжает, должны соблюдать их. Горький прибыл в нашу страну, чтобы своим громким именем поддержать работу по сбору средств для русской революции. Эти разоблачения ему повредили. Это плохо. Я думал, он придаст движению громадную силу, но произошедшее лишило его этой силы». («Уорлд»: «Горький серьезно повредил своей миссии, если не убил ее».) «Как писатель Горький, разумеется, заслуживает всех возможных почестей». В завершение представитель «Сан» поинтересовался, почему Твен вошел в созданный 11 апреля комитет. «Я люблю быть украшением. Я охотно предоставляю мое имя любой организации, какая попросит, при условии, что мне не придется ничего делать».

Чего так испугался Твен? Что такого ужасного сделал Горький? Мы всегда говорим о ханжестве американцев — ну, подумаешь, приехал человек с чужой женой, кому какая разница? (Уэллс тоже недоумевал.) Но проблема была в другом. Человек прибыл не как частное лицо, а как серьезный политический деятель, эмиссар, прибыл просить денег для страны, где люди, по его словам, живут в невыносимых условиях, — и тут оказывается, что он оставил в этих невыносимых условиях своих детей, а сам привез красавицу актрису поглядеть на заграничную жизнь; что желание жить с ней в шикарном отеле он поставил выше, чем свою миссию. Любимая женщина важнее революции — ладно, дело хозяйское, но почему тогда американцы обязаны финансировать эту революцию? И ведь его 100 раз предупреждали… По мнению Хоуэлса, Горький совершил ошибку, а в политике это, как известно, хуже преступления: из-за каприза потерял шанс добиться заявленной цели. (То же относится к истории с телеграммой: если так хотел получить деньги — мог бы потерпеть и отослать ее попозже.) Но у Твена, возможно, была еще одна причина охладеть к гостю: он не мог заставить себя симпатизировать человеку, по какой бы то ни было причине оставившему жену и детей.