не знаю, всегда ли она была такой, или только сегодня искривилась. Прежде видела его пару раз, но никогда не обращала внимания на эту мелочь. С шеей набок вид у него диковатый, посмотришь – не знаток литературы, а главарь прячущихся в горах изгоев. За Данем теснились почтенные жители Гаоми. Вон тот толстяк в шляпе с красными завязками – Ли Шицзэн, он держит закладную лавку. А тот худышка, что постоянно отводит глаза, – Су Цзыцин, владелец лавки тканей. Этот с лицом, испещренным неглубокими белыми оспинками, – хозяин аптеки Цинь Жэньмэй… Все первые люди города пришли. У кого-то вид торжественный и благоговейный, в стороны не косится. Кто-то в панике поглядывает налево и направо, будто какую-то опору себе ищет. Некоторые идут, опустив голову, глядя под ноги, будто не узнают знакомых. Вся эта компания вышла из переулка семьи Дань, привлекая к себе взгляды с обеих сторон главной улицы. Глядя на них, кто-то ничего не понял, а кто-то сразу понял все. Понявшие говорили:

– Вот и славно, вот и хорошо, цзюйжэнь Дань спустился со своих вершин, значит, Сунь Бин в живых останется!

– Что уж говорить о начальнике Цяне и всех шэньши нашего уезда, его превосходительство Юань тоже наверняка захочет высказать некоторое почтение господину Даню!

– Государь не может не учитывать чаяния народа, пошли все вместе!

И большая часть толпы пристроилась позади господина Даня и шэньши, тесно сомкнувшись на пустыре перед управой. Стоявшие по обе стороны ворот немцы и гвардейцы Юань Шикая, словно смурные псы, облитые холодной водой, тут же воодушевились, подняли винтовки, которые они вытянули у ног, как палки. Я видела, как из глаз немецких солдат заструился зеленый свет.

С тех пор, как немецкие дьяволы высадились в Циндао, до моих ушей доходило множество странных слухов. Говорили, что у этих тварей ноги прямые, как палки, коленок нет, ноги у них не сгибаются, повалятся они наземь, и им уже не встать. Это, ясное дело, враки. Вот они, немецкие солдаты, передо мной, на них узкие брюки, где эти коленки выпирают, как пестики для толчения чеснока. Говорят еще, что эти твари, подобно мулам и лошадям, как вскарабкаются на тебя, так сразу истекают. Но я слышала, как проститутки перешептывались. Правитель Небесный, какие там мулы и лошади! Немцы все – сущие свиньи, заберутся на тебя и откажутся слезать, и часа два им будет мало. Еще ходят слухи, что эти твари везде отыскивают смышленых мальчиков с правильными чертами лица и хорошо подвешенными языками, излавливают их, подрезают им ножом язычки, а потом заставляют их учить свою дьявольскую речь. Я спросила об этом начальника Цяня, он посмеялся, сказал, что это, возможно, и правда, но у нас нет мальчика, поэтому нам бояться не стоит. Он погладил мне живот своей мягкой рукой и сказал, посверкивая глазами:

– Эх, Мэйнян, Мэйнян, родила бы ты мне сына!

– Боюсь, что не смогу, если бы могла рожать, то почему не родила, живя с Сяоцзя столько лет.

Барин ущипнул меня:

– А разве ты не говорила, что Сяоцзя – дурачок? Разве не говорила, что он ничего в таких делах не понимает?

Руки у барина сильные, от боли аж слезы потекли.

– С тех пор, как мы с тобой поладили, я Сяоцзя к себе не подпускала, не веришь, спроси у него.

– Славно придумано, – сказал он, – вот так я, выдающийся начальник всего уезда, прямо пойду разузнавать, как обстоят дела в моих владениях, у дурачка?

– Так и у начальника всего уезда дружок вроде бы не из камня высечен, – парировала я, – и он, сморщившись, болтается свободной сопелькой. Не вздумал ли властитель целого уезда ревновать меня к дураку?

После моих слов Цянь Дин убрал руку и захихикал. Потом обнял меня:

– Сокровище, ты мое – благое снадобье, с которым я обретаю свободу и блаженство, ты чудодейственное средство, которое специально для меня сотворил Нефритовый Император…

Я зарылась лицом у него на груди и промурлыкала:

– Барин, названый батюшка мой, выкупил бы ты меня у Сяоцзя, чтобы я триста шестьдесят дней в году ухаживала за тобой. Никакого положения мне не надо, только быть твоей личной служанкой и служить тебе.

Он покачал головой:

– Это нам ни к чему! Как я, видный человек, начальник уезда, чиновник императорского двора, могу умыкнуть чужую жену? Если об этом станет известно, то вся Поднебесная будет смеяться надо мной, боюсь, чиновничью шапку сохранить на голове будет трудно.

– Тогда брось меня прямо сейчас, – сказала я, – и с сегодняшнего дня я ни шаг не подойду к управе.

Он поцеловал меня в губы:

– Но как же я могу расстаться с тобой? – и спел отрывок из маоцян:

– С этим делом мне беда – ни туда и ни сюда…

– Как, ты и маоцян петь умеешь? У кого это ты научился, родной мой господин!

– Чтобы научиться чему-либо, надо поладить с наставником! – озорным тоном заявил он и, отбивая такт по моему заду и подражая голосу моего отца, ритмично запел:

– Солнце садится за западные горы, наступают сумерки, тигр мчится в глухомань, грач спешит укрыться в лесу. Лишь мне, уездному, некуда бежать, сижу один в судебном зале, тоскую…

– Чего тебе тосковать, разве я не лежу рядом с тобой, полная жизни, не разгоняю твою тоску?

Он не ответил, а, пошлепывая меня по заду, как по барабану маоцян, и четко и громко отбивая ритм, запел дальше:

– С тех пор, как познакомился с девицей из рода Сунь, словно благодатный дождь окропил посевы после долгой засухи.

– Как ты умеешь обманывать меня приятными речами. Что во мне доброго, я же простая крестьянка, продавщица собачатины!

– Твоих достоинств не счесть! Ты – прохлада в жару, ты – огонь в холода. Когда ты даришь мне любовь, я потею каждой частичкой, каждой своей клеточкой чувствую твою мягкость. Спать в объятиях Мэйнян из семьи Сунь – большее блаженство, чем быть живым небожителем… —

Он пел и пел, повернув меня на спину, и его распущенная конским хвостом борода закрыла мне лицо… Ах, названый отец, как в песне поется:

– Никогда не знаешь, что найдешь, а что потеряешь… Старался, сажал цветы, а они не расцвели, между делом воткнул ветку ивы в землю – а она вдруг разрослась в тенистое дерево. В тот день, когда мы с тобой вступили, как феникс и жар-птица, на облачную башню, я думать не думала, что твои жемчужины сложатся в