любви к людям и справедливости загублены столько жизней. Прочь, досадные мысли, осталось продержаться одну долгую ночь до рассвета.

По указанию уездного нас с Сяо Шаньцзы приковали к одному камню. В камере зажгли три большие свечи, снаружи высоко повесили фонарь. Уездный принес стул и уселся рядом с камерой. Через окошко величиной с чайную чашку за его спиной было видно семь-восемь служителей управы, а позади них кругом стояли солдаты. Огонь на кухне уже погас, но жар и запах гари становились только сильнее.

Удар гонга возвестил четвертую стражу.

Отовсюду стали доноситься крики петухов, свет фонаря постепенно мерк, свечи в камере тоже наполовину прогорели. Уездный сидел на стуле, свесив голову, как побитый инеем росток, не в духе, ни жив ни мертв. Я понимал, что дела у парня плохи, даже если голову сохранит, то шапку чиновника точно потеряет. Эх, Цянь Дин, куда делся твой вольный дух, когда ты, выпив вина, читал стихи? Где бешеная энергия, которую ты демонстрировал во время поединка наших бород? Уездный, уездный, мы же с тобой не враги, чтобы встречаться на узенькой дорожке, завтра со смертью враз кончатся наша с тобой взаимная любовь и неприязнь.

Сяо Шаньцзы, Сяо Шаньцзы, ты, по сути дела, – мой ученик. И вот мой ученик обезобразил себя и сам себя посадил в тюрьму ради меня. Уже этой чести и отваги достаточно, чтобы твое имя воспевали многие века. Но зачем тебе нужно было с пеной у рта настаивать, что ты – Сунь Бин? Я понимаю, ты отдаешь себе отчет в реальном положении дел, в том, что тебе непременно отрубят голову, но это значительно легче принять, чем все то, что связано с сандаловой казнью.

– Братишка, зачем тебе все это? – негромко обратился я к нему.

– Наставник, – еще тише ответил он, – к чему я себе выбил три зуба, если не собираюсь дать посторонним отрубить мне голову?

– Но ведь тебе грозит сандаловая казнь!

– Наставник, нищие мучают сами себя сызмальства. Когда господин Чжу Восьмой взял меня в ученики, то первое, что он сделал, – заставил меня ткнуть самого себя ножом. С тех пор я долго тренировался на своей плоти, резал себя вдоль и поперек. В Поднебесной есть нищие, которые всегда счастливы, но нет таких, кто не вынес бы мучений. Наставник, советую вам все же признать, что вы не Сунь Бин, чтобы они не доставили вам боли и чтобы на казнь вместо вас пошел я. Я готов понести за тебя сандаловую казнь, а слава человека, принявшего такую кончину, останется за тобой.

– Раз уж ты принял твердое решение, – сказал я, – давай тогда плечом к плечу ворвемся в ворота преисподней. Покажем всем, как надо умирать. Пусть эти заморские дьяволы и предатели посмотрят, какой самоотверженный народ в Гаоми!

– Наставник, до наступления света еще есть время, чтобы не терять его, расскажите мне лучше о происхождении «кошачьей оперы», – попросил Сяо Шаньцзы.

– Хорошо, Сяо Шаньцзы, любезный брат. Пословица гласит: «перед смертью слова человека идут от сердца». Вот наставник и расскажет тебе всю историю маоцян от макушки до хвоста.

3

Говорят, что в годы правления под девизом Юнчжэн в нашем северо-восточном крае Гаоми появился удивительно талантливый человек по имени Чан Мао. У него не было ни жены, ни детей, лишь была с ним черная кошка, и они во всем поддерживали друг друга. Чан Мао был лудильщиком котлов и другой медной посуды, он день-деньской ходил по улицам и переулкам со своими инструментами и кошкой. Мастер Чан Мао был замечательный, человек он был порядочный и общался в округе со многими. Однажды случилось ему участвовать в похоронах друга. Стоя перед могилой, Чан Мао вспомнил, как при жизни друг по-доброму относился к нему, и невольно исполнился скорби, растрогался, запричитал, да так мелодично и прочувствованно, что родственники покойного забыли о своих рыданиях, а зеваки перестали шуметь. Каждый почтительно внимал его стенаниям, проникнувшись глубоким чувством. Люди и думать не думали, что у лудильщика Чан Мао ко всему прочему и голос был такой великолепный!

Это было важное время в истории маоцян. Чан Мао пел от всего сердца, изливал душу, он по-женски причитал, взывая к небу и стукаясь лбом о землю, и по-мужски бесслезно говорил все, что в голову придет. Скорбящим он нес утешение, не ведающим страданий доставлял удовольствие. Это была самая что ни на есть революция в традиции оплакивания на похоронах. Люди теперь все слышали и видели по-новому. Они уподобились буддистам: смотрели на западные небеса и видели землю обетованную, красочно расписывая, что там небесные цветы падают с выси. Или стали как путники, измазанные в пыли с дороги и вдруг попавшие в баню, где им открылась возможность смыть с себя прах земной жизни, выпить горячего чая, пропотеть каждой порой. Вот пошла из уст в уста молва, все уже знали, что лудильщик Чан Мао не только мастер лудить медную посуду, но и обладатель славной луженой глотки, а также отличной памяти и хорошо подвешенного языка. Постепенно стали находиться семьи умерших, которые приглашали его на похороны, чтобы он поговорил и спел перед могилой, утешил душу усопшего, смягчил скорбь родственников. Поначалу Чан Мао отвергал такие предложения: разве дело причитать перед могилой мертвеца, к кому ты не имеешь никакого отношения? Но народ приглашал его раз за разом, один раз не идешь, второй воздерживаешься, а на третий раз отказать совсем трудно. Не зря же великий полководец Троецарствия Лю Бэй, приглашая Чжугэ Ляна в советники, трижды заходил к тому в шалаш. Тем более что все они жили в одних краях, все были близкие земляки. Когда постоянно сталкиваешься друг с другом, на сто лет вперед-назад, то как тут не породниться? Живым земляка не увидел, так мертвому в лицо посмотришь. Человек в смерти уподобляется тигру, а тигр – барану. Мертвый человек важен, живой – ничтожен. Вот Чан Мао и пошел на похороны. Один раз, два, три… Всякий раз его принимали, как почетного гостя, с горячими приветствиями. Дерево боится, что дерьмом с мочой корни ему обольют, ровно так же человек опасается возлияний и пресыщений. Бесконечно благодарный за щедрый прием лудильщик, конечно, работал для людей не покладая рук. Нож чем больше точишь, тем он острее, в мастерстве чем больше упражняешься, тем оно совершеннее. После неоднократных экзерсисов искусство пения и словесного обращения Чан Мао обрело новые высоты. Чтобы придать своему пению новое звучание, Чан Мао попросился в ученики