негодяем, каким последним мерзавцем был Ярослав Галан, убитый накануне войны на улицах Львова (говорят, людьми, подосланными Ватиканом).

Так шла жизнь за колючей проволокой.

А тем временем где-то, в каких-то неведомых кабинетах, какие-то люди в золотых погонах с голубыми просветами, рассматривая длинные списки с нашими фамилиями, где против каждой стояли статья и срок, хладнокровно решали дальнейшую нашу судьбу. Была, в том числе, решена и судьба моего друга Ткаченко, бухгалтера пекарни. Его отправили отсюда в спецлагерь; одновременно отправили на каторгу и Косинова.

Вечером в бараке они собрали вещи, готовясь к дальнему этапу. Оба молчали, сомкнув губы, у обоих были лица мертвецов.

Прощаясь навсегда со мной, Иван Петрович подарил портсигар:

– Вот вам, Даниил Владимирович, на память.

Такие самодельные деревянные, выкрашенные в черный цвет и украшенные изящными узорами из наклеенной золотистой соломки портсигары, и не только портсигары, но и рамочки, коробки, шкатулки, делали лагерные умельцы и тайком меняли вольным на хлеб.

Подарок Ткаченко до сих пор у меня цел.

Какова судьба Ивана Петровича и Косинова? Не знаю. Боюсь, невеселой была их судьба.

44

Прошла весна, и стал я работать в расконвоированной бригаде Кирова, занимавшейся главным образом лесопосадками. Говорили, что наш носивший историческую фамилию бригадир учительствовал в Белоруссии, но не верилось этому – уж слишком на вид был сер. А во время войны, говорили, окончил специальную школу геббельсовских агитаторов, открытую немцами на оккупированной территории.

Сложен был Киров из трех разных частей: стриженая белобрысая голова простолюдина, курносая, скуластая, со смышлеными и жесткими серыми глазами, торс атлета и ноги карлика, причем левая, согнутая в колене, короче правой. Однако ковылял он быстро и уверенно, прихрамывая и подкидывая оттопыренным задом.

Бригада состояла из мужиков – орловских, полтавских, краснодарских колхозников, бывших в свое время под немцами и волей-неволей работавших на них. В такой среде я, горожанин, был белой вороной, и мужички не упускали случая дать мне это почувствовать. Никто не заговаривал со мной запросто, по-свойски, обращались только на «вы» – это церемонно-отчужденное «вы» звучало почти оскорбительно. Стоило мне взять в руки лопату, как кто-нибудь из работавших рядом непременно подходил и начинал ласково поучать:

– Да вы не так копаете. Нешто так держат лопату? Вот как надо держать. Вот, глядите.

(Право же, я держал лопату не хуже других.)

А возвращая мне лопату, поучающий говорил снисходительным тоном:

– Ну конечно, вы человек городской.

В ласковых этих интонациях чувствовалась исконная неприязнь мужика к белоручке-горожанину. Я был одет точно так же, как они, получал такую же пайку, хлебал ту же синюю ячменную баланду, спал на такой же койке, работал подобно им, и тем не менее в их глазах был чужаком, инородным телом, гнилой интеллигенцией. Один из бригады, Кузнецов, однофамилец Мишки, сухим ястребиным лицом напоминавший покойного фотографа Максимова, обращался ко мне не иначе как «господин Фибих». Я промолчал раз, промолчал другой, а на третий спокойно сказал:

– Я, Кузнецов, не господин, а такое же лагерное черное падло, как ты.

Подействовало. Больше я не слышал издевательского обращения к себе.

Ранней весной, едва сошел снег, работали мы на лесопосадках. Плоская безжизненная степь, покрытая жухлой прошлогодней травой, походила на разостланную рыжую шкуру. Сумасшедший, никогда не стихающий казахстанский ветер гнал вокруг шары перекати-поля, они мчались наперегонки. Коротенький Киров проворно ковылял на калечных ногах взад-вперед, подкидывая задом, и показывал, где нужно рыть ямы для саженцев. Мы выкапывали квадратные ямы, опускали туда принесенные с собой хилые молоденькие деревца, засыпали тяжелой, непросохшей землей, утаптывали ногами и шли дальше. Беспомощными, обреченными казались тоненькие юные деревца, жалко сгибавшиеся под порывами необузданного ветра. Не знаю, приживались ли они.

Пока шли такие посадки, несколько человек бродили по начинавшемуся рядом рыхлому картофельному полю и подбирали случайно оставшиеся в бороздах, после прошлогодней уборки, насквозь промороженные картофелины. Были они мягкими, точно глина. Когда такую картофелину сжимаешь пальцами – течет вода, кожура сдирается, как с вареной картошки, совсем легко. Мы очищали их от кожуры, выжимали всю влагу и лепили из мягкой белой массы толстые круглые лепешки. Охапками собрав высокий сухой бурьян, разводили костер.

В ближайшем арыке журчала мутная, быстрая, высоко поднявшаяся весенняя вода. Кто-нибудь отмывал в арыке свою лопату до влажного блеска и, подхватив на нее картофельную лепешку, принимался печь на огне. Пламя под ветром развевалось желтыми лохмотьями. Собравшись вокруг дымящегося костра, мы с жадностью поедали горячие лепешки.

– Чистый крахмал. Под снегом картофель весь переработался, – жуя лепешку, объяснял нам бригадир по-научному. Крахмал или не крахмал, но для нас такие лепехи были вкусны даже без соли. Странным они обладали вкусом: не то картошка, не то печеный хлеб. И еще их достоинством была сытность. Трех таких лепешек хватало на то, чтобы весь день чувствовать себя сытым.

Позже, в мае, стали ходить на работу в лесопитомник. Высаживали откуда-то привезенные молодые деревца, выпалывали сорняки, угрожающие задушить крохотные малютки-елочки, трогательные младенческой своей беззащитностью. Все эти молодые, стоящие скучно-правильными солдатскими шеренгами деревья, что мы видели вокруг, этот большой фруктовый сад, благоухающий волшебными бело-розовыми и бело-фиолетовыми облаками цветущих яблонь и вишен, – были посажены и взращены нашими руками, руками заключенных.

Да и все кругом было создано слабосильными этими руками.

Мы, зеки, создали цивилизацию в пустынных, диких, чингисханских степях, где раньше лишь перегоняли своих баранов кочующие казахи. Мы провели здесь железные дороги и построили поселки, превратившиеся затем в города. Мы стали в широких размерах добывать каменный уголь в Караганде и медь в Джезказгане. Мы строили плотины, создавали в сухой степи водохранилища и покрывали ее сетью арыков, разносящих воду по полям. Мы распахивали тракторами черствую бесплодную землю, сеяли пшеницу, ячмень, овес, просо и собирали богатые урожаи для государства. Мы разбивали огороды с овощами, бахчи с дынями и арбузами и разводили фруктовые сады. Мы выращивали искусственные леса, дающие защиту от жгучего солнца и ветра.

Современный цветущий Советский Казахстан создан рабским трудом заключенных.

Да что там Казахстан! А великие каналы, соединяющие северные наши моря с южными? Беломорско-Балтийский, Москва – Волга, Волга – Дон, Волго-Балт? А заполярный уголь Воркуты, Инты, Печоры? А железные дороги на тысячи километров, проложенные сквозь тайгу и тундру? А пробитые в горах автомобильные трассы? А большие современные города, построенные на вечной мерзлоте, – Магадан, Норильск и другие?.. Гордость первой пятилетки Магнитка – и та в значительной степени сооружалась заключенными. А метро и высотные дома в Москве? Университет имени Ломоносова? Не только энтузиасты-комсомольцы – работали здесь и те, кого приводили и уводили вооруженные